499 ответов в этой теме

[Реновод]

"Я шел неспешным шагом по пыльной проселочной дороге. Весеннее солнце припекало уже вполне по-летнему, что сказывалось на моем внешнем виде - ворот расстегнут, руки в карманах, как какой то уличный босяк. Давно я тут не был, местность прямо таки не узнать, сколько лет прошло – ужас. Хотя с другой стороны, если приглядеться, то некоторые детали вполне узнаваемы. Вот знакомый пригорок, полянка вон, что справа от дороги – как была, так и осталась, сосна опять же – была сосна, как сейчас помню. А вон та самая развилка дороги, куда я собственно и иду.

Подходя ближе к цели своего визита, я увидел человека, фигура которого показалась мне до боли знакомой. Он, услышав мои шаги, обернулся.
- Витек!!! Сколько лет, сколько зим, здорово. Никак тоже память покоя не дает?
- У-у-у, привет бродяга!!! - Пробасил Витек
Он почти не изменился. Что тогда, что сейчас – амбал тот еще, голос как труба иерихонская, а уж не дай бог под его удар попасть – все равно, что под паровоз.
- Не дает зараза такая: - Вздохнув, пророкотал Витек. - Не дает…
- Вот и мне не дает… Места то узнаешь?
- А то. Правда, изменилось все сильно, но узнать можно.
- Канаву то вон ту помнишь? – Спросил я, указав на поросший травою овраг, который своими зигзагами, на сотни метров тянулся вдоль дороги.
- Еще бы, я тогда себе ладони до костей стер, пока кайлом махал.
- А вот в этой выемке «хохол» сидел: - Помнишь «хохла» то? Веселый чертяка, высунется из траншеи, запустит в кого нибудь глиной, сиганет обратно и ржет там внизу, пока кто то матом кроет весь белый свет. Пацан, пацаном. Я тогда еще к нему повернулся, хорош говорю хернёй страдать то. А он пялиться на меня, лыбится, и по стеночке так садится. Пуля ему голову на вылет пробила… Так и умер с улыбкой… Сколько ему тогда было то… - восемнадцать помоему…
- Семнадцать… - сказал Витек.
- Он себе год лишний приписал, когда на фронт уходил…
- Я всех помню. Вздохнул Витек
- И Сему «Балтику», и Трофима, и Петра… Всех помню…

- Из наших-то, с кем нибудь еще встречался? Прервал я затянувшуюся паузу.
- Дак, Семёныча видел как то. Но мы тогда даже толком не поговорили. С собой было, сюда вот позвал, но он отказался. Семью он все свою ищет. А их тогда в Питере, во время бомбежки всех и накрыло. Прямое пападание авиабомбы – сам понимаешь. А он не верит... Думает, что в эвакуацию уехали. Вот и мотается по белу свету…

- Да-а-а, дела… Слушай Вить, а я все спросить тебя хочу… Ты не обижайся пожалуйста… Но, куда ты тогда делся? Ты же вроде рядом был, а потом я смотрю, ты из траншеи вылез, и пополз в сторону леса…
- Думаешь, я струсил? - ухмыльнулся Витек.
- Думаешь, Витек увидел танки, и решил по-тихому ноги сделать…? К рации я тогда пополз, пытался подкрепление вызвать, Связался буквально на несколько секунд, успел сказать, что у нас прорыв, танки, а потом прямое попадание снаряда, и как говорится ни меня, ни рации. Из всей роты, ты один тогда в живых остался… Остальные, все подчистую – здесь вот лежат. И я тут лежу…

- Извини Вить, тогда мясорубка была страшная. Я очнулся только в госпитале, не знал я, что один тогда в живых остался, думал, может еще кто…
- Да, тебе тогда повезло…
- Вить, извини еще раз, но мне уже пора, Мне сегодня еще в одно место успеть надо…

И пожав ему на прощание руку, я побрел в обратную сторону, оставляя у себя за спиной пирамидку из красных звезд, которые ближе к вершине трансформировались в белых журавликов – взмывающих в небо…
А мне теперь нужно в Польшу, туда, где летом 1944 я был убит в бою за Варшаву…"

© ds1

[Реновод]

"Звонок на мобильный. Мигающее имя на дисплее и дурацкая фотка моей жены. Никогда не прикреплял фотографий к контактам. Зачем эту прикрепил - не знаю. Решаю не брать трубку. Не могу и не хочу ни с кем говорить. Даже с ней. Руки сжимают руль автомобиля. Разрыдаться бы, забиться в истерике, да не получается.
Вкривь и вкось как-то все в этой жизни. Сам виноват во многом, хотя и оправданий предостаточно.
Вспомнил первый год совместной жизни. Практически ведь с нуля начинали. И ничего, оптимизма - полные штаны. Потом ребенка завести решили. Да, именно так и было. Другие сначала беременеют, а потом уж за голову хватаются. Мы же - нет, правильные, продуманные и сознательные. Тоже мне, продуманные. Ни кола, ни двора - они ребенка заводят! Счастливые бегали, радостные, когда, уже через месяц, быстрый тест аптечный сделали. Бегом на учет к гинекологу становиться, там говорят - еще рано. Еле дождались.
Цветами, фруктами задаривал, на крыльях летал. Придурок.
А потом – кровотечение на пятом месяце открылось. Жену в больницу, сам возле нее правдами и неправдами. Вида не подавал, что переживаю. До сих пор лицо ее помню, как стенка белое. И взгляд сосредоточенный такой, будто она забыла что-то и, если вспомнит, то обязательно все обойдется.
На ночь в больнице оставили, а утром стало известно, что беременность спасти не удастся.
У жены слезы, истерика, я же держусь. Поддержать пытаюсь, Наташка же плачет и все сказать что-то пытается. Я сначала не понял, потом прислушался – она передо мной оправдывается.

-- Не смогла я его спасти, не смогла...

У меня у самого слезы на глаза навернулись, что сказать, чтобы Наташку убедить, что ни в чем она не виновата, не знаю. Прикоснуться и то к ней боюсь, чтобы больно не сделать. Так и сидел рядом, обнимал ее не касаясь: одной рукой за перила кровати вцепился, другой, через Наташку, в раму железную. Поднять ее хотелось с кроватью вместе и нести на руках. И говорить, говорить без умолку, чтобы верила, что все еще будет у нас хорошо.

По-настоящему плохо же стало через какое-то время. Когда выяснилось, что детей она не сможет иметь уже никогда. Только и жждал, когда у нее вырвется: «Ты же обещал, что все еще будет...»

Давно это было, четыре года назад. Потом в работу с ней ударились. С остервенением каким-то, словно и не работали вовсе, а злость на боксерской груше выколачивали. Выматывались, но получалось, и работать, и бизнес расширять. И когда, вокруг о кризисе заговорили, мы и внимания не обратили. Пахали по-прежнему. Пока самих не коснулось.
Дальше - хуже, все думали, застой небольшой. Да и сейчас так думаем, надеяться ведь надо. А денег попросту нет. Должников - тьма, а платить не спешат. Из банков же, где кредиты и задолженности, звонят аккуратно, три раза в день.
И Наташа сейчас наяривает, чтобы от меня услышать, что за день ничего не решилось и опять в депрессию и злобу удариться. Уже третий неотвеченный звонок от нее. Наверное, напишу ей просто, чтобы не волновалась и не ждала сегодня. Не могу домой ехать, хоть ты тресни! Так в машине и сидел бы до утра. Сигарет, слава Богу, почти пачка.

Мобильный опять оживает. Думал, опять жена, когда - нет. Отцовский номер.

— Алло.
— Как дела, говорить можешь? - он всегда спрашивает, привык, что я занят могу быть и по вечерам.
— Могу, могу. Тебе что, Наташа звонила?
— Нет вообще-то. Позвонил вот спросить, может, в гости заглянешь?
— Нет, пап, не сейчас, - автоматом отвечаю ему, словно мне есть чем заняться.
— Ну смотри, а то давно уже тебя не видел.
— Пап, подожди, подожди, - спешу, чтобы он не успел положить трубку, - ставь чай, я сейчас буду.

* * *
— Вот это дело! - отец радуется, встречая меня на пороге.

Я в очередной раз думаю, какая же я скотина, лишний раз заглянуть к нему не могу. Разуваюсь, снимаю куртку и прохожу на кухню.

— Чай-то я поставил, - говорит он, - да, пока ты ехал, еще картошку пожарить успел. Селедка вот с лучком, салат. Но, это по желанию.

— Да нет, я не голоден, - отвечаю ему и вдруг понимаю, что не ел с самого утра, - насыпай давай, - поправляюсь, уже с улыбкой.
— Эх, молодежь, сам таким был, - отец наваливает мне тарелку картошки.
— Как ты? - оглядываюсь по сторонам, пытаясь вспомнить, когда я последний раз был у него в гостях. Становится стыдно.
— Да потихоньку, ты ешь давай. Как я, как ты - потом поговорим.

Он достает из холодильника запотевшую бутылку водки, показывает мне.

— По рюмашке?

Сначала хочу отказаться, я же за рулем, а потом вспоминаю, что вообще в машине всю ночь сидеть собирался и соглашаюсь.

— Но за руль тогда не пущу.
— Да я и не поеду.
— Ну и лады, - он наливает мне рюмку и себе грамм тридцать, - я так, символически, здоровье беречь уже надо. - Выпиваем за встречу и продолжаем ужин.
— А картошка у тебя по-прежнему самая вкусная, - хвалю я его, и это правда.
— Ну тебе-то грех жаловаться, так, как Наташа готовит, редкая хозяйка умеет. Как у вас с ней?
— Нормально, - неопределенно отвечаю ему я. Хотя, у нас на самом деле все нормально. Да, нервы на исходе, да, злимся. Но это все из-за финансовых проблем. Из-за того, что помочь друг другу не можем. По крайней мере сейчас. А касательно "потом", потом тоже ничего неясно. Это злит еще больше. Иногда кажется, что все образуется, иногда же, вот как сегодня, хоть в петлю лезь от безысходности.

— Наелся или еще? - отец убирает пустые тарелки со стола.
— Спасибо, давай чай пить.
— Идем тогда в дневную лучше. Там сядем, - ощущение уюта, появившееся от вкусного ужина и домашней, давно забытой обстановки, сменяется беспокойством. Если в дневную, значит, не просто так отец звонил. Значит, разговор будет. Интересно, о чем? Наверняка ничего хорошего. Или Наташа ему звонила или еще что-нибудь.
Отец ставит поднос с чаем на журнальный столик, мы садимся в кресла, стоящие по разные стороны от него.

— Вот, чай пока пьешь, может, полистаешь, - он достает старый альбом, в котором хранятся фотографии семьи моего деда. Я любил рассматривать их в детстве. Особенно военные. Сам дед про войну говорить не любил. А вот фильмы смотрел с удовольствием. Соглашался с актерами, протестовал, иногда усмехался, незлобно кляня режиссера за неправдоподобность. Мне он своих комментариев никогда не пояснял. Говорил, что это у него так, старческое кряхтение.

— Да как-нибудь в другой раз, - отказываюсь, хочется, чтобы отец уже начал говорить о том, зачем позвал.
— Ну вот эти посмотри, по крайней мере, - он достает из альбома две фотографии.

На одной из них дед, совсем молодой еще красноармеец, с ним еще несколько солдат на фоне какого-то здания, построенного в турецком (а может арабском, кто их разберет) стиле. На второй - тоже дед, в форме, смеется и гладит осла, на котором восседает какой-то узбек. Эти фотографии я помню с детства, как впрочем, и все остальные. Помню даже, что эти две еще довоенные.

— Ты даты посмотри, - настаивает отец.

Переворачиваю, с другой стороны стоит одна и та же дата "20 июня 1941 года". Два дня до начала Великой Отечественной.

— Ну и что? Он, кажется, говорил, что в их командировку посылали на восток куда-то.
— Именно, - подтвердил отец, - это он в Самарканде. А знаешь, что это была за командировка?
— Да мало ли...
— Ну, тогда слушай, - отец встал и начал мерить комнату шагами. Интересно, почему он так разволновался? Надеюсь, не расскажет мне какую-то страшную семейную тайну, что дед уже тогда участвовал в секретных испытаниях ядерного оружия, и, что все эти годы семья удивляется, почему я не родился шестипалым с жабрами и о двух головах?

— Я тоже не знал про эту его поездку. Он мне про нее рассказал после своего первого инсульта. Боялся, что не выживет. Потом мы с ним много общались на эту тему. В то время, по приказу Сталина, искали захоронение Тамерлана. Слышал о таком?
— В школе проходили.
— Местным Москва не доверяла, точнее, доверяла, но проверяла. Да и искали могилу Тамерлана не совсем в интересах науки. Стране нужны были деньги. Поэтому часть ученых была прислана из столицы, охрана же состояла сплошь из сотрудников московского НКВД.
— Подожди, а разве не захоронили Тамерлана в степи, прогнав потом, чтобы скрыть могилу, сотни лошадей?
— Нет, нет, с Чингисханом путаешь, - замахал головой отец и продолжил:
— В самих раскопках дед, конечно, не участвовал...
— Подожди, при чем здесь дед? Ученым он не был, в пехоте служил, насколько я помню, а ты про НКВД говоришь.
— Я тоже так думал, пока он мне в больнице не начал обо всем рассказывать, - отец махнул рукой, мол, не о том сейчас речь, - Так вот, во время раскопок, дед с другими сотрудниками НКВД охранял вход в склеп Гур-Эмир, гробницу эмиров. Внутрь они не заходили. Поэтому о самих раскопках я уже узнавал из книг, - он кивнул на стопку книг, приготовленных, по-видимому, к моему приходу.
— Интересно, но к чему ты ведешь?
— Дальше началось самое интересное. Мулла и местные власти были против раскопок. Говорили, что нельзя тревожить дух Тамерлана, а то начнутся войны по всей земле. Директора музея даже арестовали по приказу самого Сталина. "За саботаж и распространение ложных слухов". Раскопки продолжали, сначала были вскрыты могилы сыновей и внука Тамерлана, Улугбека. Ученые, периодически выходившие из склепа на воздух, уже тогда начали жаловаться на духоту и тяжелый воздух в склепе. Некоторые перешучивались: "Что, разбудили дух Тимуридов?" Открытие гробницы Тамерлана назначили на 21 число.

* * *

Работа не заладилась с самого утра. Все никак начать не получалось. Несколько раз пропадало электричество, и склеп погружался во мрак. Когда же начали сдвигать нефритовую плиту, лебедка сломалась и плита рухнула назад.

— Перекур, - объявил Семенов, руководящий раскопками.
— Чуть камеру не угробили, - проворчал кинооператор.
— Ну не угробили же, - вяло ответил кто-то из ученых.
— Я чайку пойду выпью, - кинооператор направился к выходу из Гур-Эмира.
— Странный народ узбеки, - заключил кто-то из экспедиции, - жара такая, а они чай хлещут горячий.

Малик Каюмов, кинооператор, сидел в тени дерева и пил чай. По периметру, вокруг склепа стояли бойцы НКВД в форме рядовых красноармейцев. Неожиданно его внимание привлек шум за углом. Послышалась русская речь и довольно спокойный старческий голос в ответ: "Пусти, главный ваш нужен. Срочно очень".
"Опять земляки бушуют", - подумал Малик и пошел объясниться с ними на родном языке.

— Что здесь происходит? - он для солидности начал по-русски.
— Да вот, бельмечут чего-то, старшего требуют, - перед бойцом стояли три старика с белыми, как снег, бородами.
— Я самый главный, - сказал Каюмов и продолжил уже на родном языке, - чего вам, отцы?
— Узнать хотели, как работа идет? - начал один из них, по-видимому, старейший.
— Нормально идет, - соврал кинооператор.
— И лебедка не ломается, электричество не гаснет? - осведомился второй старец, - и врать старшим тебя родители не научили?
— Откуда знаете? - смутился Малик, разыграть грозного начальника перед старцами явно не удавалось.
— Сын, ты нашей крови, ты должен понять, - опять заговорил самый старший, - нельзя этого делать. Смотри и в Книге Жизни написано, - он достал из складок одеяния книгу, она блеснула на солнце множеством камней, которыми была украшена обложка, и открыл ее где-то на середине.
"Если потревожить прах великого Тимур-ленга - разразятся войны по всей земле", - прочитал Малик арабскую вязь. О Книге Жизни он слышал предания в детстве и точно знал, что это легенда. Такой книге нет в природе, а то, что ему показывают - несомненно, подделка. Уж хотя бы потому, что не дано ее читать простому смертному, даже легенда об этом говорит. Лишь Избранные могут прочесть пару строк. И лишь Тот, кто способен остановить неминуемое, сможет прочесть ее, когда над Землей нависнет беда, и совершить чудо.

— Избрали тебя, вот и прочел, - старец словно угадал мысли Малика. Хотя сделать это было несложно - легенда известна всем.
Малика еще больше разозлили хитрости земляков.

— Разговор окончен, отцы, - грубить в ответ не позволял обычай, - Не пускать, - бросил он бойцу и зашагал по направлению к склепу.
— Нельзя, нельзя!- старцы перешли на крик, к ним поспешили еще несколько бойцов.

Плиту пришлось поднимать вручную. Гроба под ней не оказалось. Еще одна плита.

— Малик, - крикнул Семенов, - ты же местный! Тут надписи какие-то.

Каюмов оторвался от камеры и заглянул в могилу.

— Прочитать можешь? А то может, и не Тамерлана откапываем.
— У Тамерлана было четырнадцать имен, они здесь и написаны, - Малик наклонился и рукой стряхнул вековую пыль с продолжения надписи, - и текст еще.
— Какой текст?
— Так, суеверие. "Того, кто осмелится потревожить прах великого эмира, постигнет кара, и войны разразятся по всей земле".
— Понятно, все, как и обычно здесь, на Востоке, - заключил Семенов, - Продолжаем!

* * *

— А утром, как ты знаешь, началась Великая Отечественная война, - завершил рассказ отец.
— Любопытная легенда.
— Да, любопытная, - кивнул отец, - я, лично, думаю, что это совпадение. Бывают совпадения и похлеще. Но позвал я тебя не из-за этой истории, свидетелем которой стал дед.
— А что же тогда?
— Уже на следующий день все участники экспедиции, даже бойцы НКВД, свято верили в правдивость легенды. Но ни старцев, ни книги найти не удалось. Местные только разводили руками и говорили, что Книгу Жизни, если она существует, могли принести только посланники свыше.
— Ну а дед, а дед-то здесь при чем?

Отец помедлил немного:

— Он получил ее. Ему оставили эту книгу. Сказали, чтобы спрятал, и что она найдет своего хозяина.
— И где она?
— В Самарканде. У меня есть план, дед точно указал место.

— Папа, ну что ты предлагаешь? Тем более, ты сам говоришь, что не веришь в легенды. Почему тебя тогда волнует эта книга?
— Книга есть, - твердо сказал отец, - Дед описывал ее как довольно большую по формату, с чистыми пергаментными листами. Он тоже не верил в легенду, но то, что сумасшедшие старцы оставили ему эту книгу, - это факт.

Отец продолжал шагать по комнате, словно решаясь сказать еще что-то.

— Дело в том, - наконец-то решился он, - что ее обложка украшена рубинами. Ровно 555 камней, каждый размером с ноготь. В центре же, в золотой оправе, находится изумруд размером с голубиное яйцо, - он посмотрел на меня, - Вот так вот. Родовое достояние, оставленное нам тремя безумцами.

Мы помолчали. Отец молчал наверняка, чтобы я проникся глубиной признания. А я искал несостыковки в рассказанной мне истории.

— И зачем он ее там прятал? Почему не привез домой?
— Так война же была, уже на следующий день половину отряда и твоего деда вместе с ними отправили на передовую. Куда ему с книгой туда?
— Ну а позже почему за ней не вернулся?
— Да потому же, что и я за ней никак собраться не мог. Потому же, что и ты раз в год только выбираешь время, чтобы ко мне в гости заглянуть. Нет, я не упрекаю, я понимаю. Дела. А у деда твоего - четыре года войны с немцами было, затем в Маньчжурии три года был. Потом женился, мы с братом маленькие, так и не выбрался. А все надеялся, пока инсульт его не свалил. А я вот тебе рассказываю, и сердце прямо заходится. Злюсь, что сам не смог съездить. А еще больше злюсь, что и так жизнь прожить можешь, как мы с дедом. Никогда не решившись.

"Так идут за годом год, так и жизнь пройдет, и сотый раз маслом вниз упадет бутерброд", - пронеслись у меня в голове давно забытые цоевские строки.

* * *

— Сейчас нас ждет дорога в Самарканд, там мы устроимся в отеле, а завтра проведем занимательную экскурсию по этому замечательному городу, - голос у гида был довольно неприятным.

Не могу поверить, что я пошел на эту авантюру. Уже четыре дня я мотаюсь по Узбекистану с туристической группой. Туристический тур Ташкент - Бухара - Шахрисабз - Самарканд - Ташкент. Самарканд - конечная точка нашей экскурсии. День в Самарканде, ночевка, выезд в Ташкент, потом - аэродром и Москва. Безумие чистейшей воды. Неужели я в самом деле вернусь в Москву с книгой, одна обложка которой стоит миллионы? "Пятая плита у правого подножия арки, ведущей к входу в склеп." Не может быть! Да там давным-давно все арки разбрали и заново собрали, каждую плитку проверили и перепроверили!
Чем дольше я находился в Узбекистане, тем меньше верил в успех этой затеи. Даже не в успех, а в правдивость.
Не верю я, что книга эта на самом деле существовала. Может, солнце напекло деду, пока он на посту стоял. А может, колориту местному поддался.
Не верю.
Я-то не верю, а Сталин, судя по всему, поверил. Нет, не в книгу. Он вообще поверил в легенду о гробнице Тамерлана. В конце сорок второго тому самому Малику Каюмову удалось встретиться с Жуковым и рассказать ему историю раскопок. Жуков же передал все Сталину.
И Сталин поверил. И приказал в срочном порядке вернуть останки в Гур-Эмир. Судя по книгам, которые собрал мой отец, захоронение произвели 20 ноября 1942 года. Да, да, фашисты со всех сторон поджимают, а Сталин об останках мертвеца заботится. Личные распоряжения отдает, как захоронение должно быть произведено, с историками в кабинетах сидит.
А 22 ноября - победа под Сталинградом, перелом в ходе войны.
И не только этим занимается Сталин. По непровереным данным, над линией фронта летает несколько самолетов. За штурвалами – летчики-асы. Груз на борту каждого из них – чудодейственные православные иконы, привезенные со всех концов Союза. Один из самолетов летал исключительно в сопровождении двух истребителей. Его груз Сталин посчитал самым ценным. Икона Владимирской Богоматери, оригинал, сохранившийся в течение почти двух тысяч лет, привезенный в Россию в XII веке из Константинополя. Ей приписывались многие чудеса, главное из которых, случилось в 1395 году. Именно тогда Тамерлан захватил Рязанские земли и пошел на Москву. Князь Василий (сын Дмитрия Донского), не имея ни малейших шансов на победу, упрашивает владимирцев одолжить ему икону. Икону несли на руках в течение десяти дней. Владимирцы, все кто мог, сопровождали икону, твердя без конца: "Матерь Божия, спаси землю русскую!". Встречали икону всей Москвой.
Тамерлан, по преданию, в это время спал в шатре, на подступах к Москве.
«И такой сон снизошел на свирепого грозного завоевателя-инородца: с высокой горы спускаются к нему святители с золотыми жезлами, а над ними в сиянии ярких лучей и божественном величии стоит Лучезарная Дева, окруженная бесчисленными ангелами с огненными мечами, направленными на Тамерлана...
Тот проснулся в холодном поту и немедленно созвал совет. Мудрецы так истолковали сон, что Лучезарная Дева — не кто иная как сама Богоматерь — заступница русских, и сила ее неодолима. Наш летописец пишет: "И бежал Тамерлан, гонимый силою Пресвятой Девы".
Литература, собранная отцом, увлекает меня все больше и больше. Интересно, безусловно, но не тогда, когда едешь на поиски книги, надеясь на чудо, в которое ум отказывается верить, а логика упрямо твердит, что все это красивые легенды и не более.
"Бред", - отрываюсь от книг и смотрю в окно автобуса, везущего нас в Самарканд. Всем давно известно, что война готовилась заранее. Война была неминуема. Если бы ее не начал Гитлер - начал бы Сталин. И не поверю я никогда, что можно сдвинуть могильную плиту и изменить ход истории. Перевернуть страницу и изменить судьбу. Нет, так не бывает. Хотя и хотелось бы.
Беру в руки мобильный и начинаю строчить СМС-ки Наташке, оставшейся в Москве.

* * *
Ужасная ночь в отеле, духота не дает спать. Так и хочется выбежать из отеля и побежать на поиски склепа. Нет, не за книгой. Просто убедится, что это миф, сон, бред. Что ничего нет, никакой книги, украшенной рубинами на несколько миллионов. И спокойно лечь спать. А затем вернуться домой. С пустыми руками. Опять в кризис и проблемы. Позвонить жене и сказать...
Не знаю, что ей сказать.
Что в отчаянии человек надеется на чудо, на выигрыш, на клад... Но это все миф.
Сказать, положить трубку. А потом написать еще сообщение, простое, как записка в школьные годы: "Я люблю тебя!"
И уйти, пропасть навсегда, сгинуть...
Это нервы, просто нервы. И ощущение безысходности. Завтра это станет реальностью. Но завтра.

День оказался хуже ночи. Экскурсовода я не слышу. Мы ходим по Гур-Эмиру. На мгновения меня захватывает красота построек и я забываю, зачем я здесь и едва сдерживаюсь, чтобы не прервать экскурсовода, довольно сухо излагающего нам историю раскопок. А периодически, просто отключаюсь и, как установку, кручу в голове фразу: "Я не сумасшедший, я не сошел с ума, я не сумасшедший"...

* * *
Ночной Самарканд остывает после дневной жары. Арка перед входом в Гур-Эмир. "Первая, вторая... пятая", - я отсчитал пятую плиту у правого подножия арки и начал рассматривать, как ее можно достать. Хватит ли мне моих нехитрых инструментов? Попробовал пальцами края плиты. Пытаться выдолбить ее здесь при помощи зубила и молотка? И надеяться, что мной не заинтересуется какой-нибудь случайный прохожий? Безумие.
Пальцы не нащупали никакого цемента, связывающего плиту с другими плитками. Это уже что-то.

— Здравствуйте, - голос за моей спиной заставляет вздрогнуть, словно меня от удара нагайкой. Я чувствую, как подскакивает давление и кровь приливает к лицу.

— Добрый вечер, - я медленно оборачиваюсь, готовя легенду, что я здесь делаю, практически среди ночи.

Передо мной стоят трое. Три старика с длинными, белыми, как снег, бородами, и о чем-то перешептываются между собой по-узбекски.

— Да, мы уже все подготовили, - кивает один из них, - Просто подденьте плиту монтировкой. Вы же за этим пришли?

Что ответить? Нет, я просто гуляю? Или убежать, оставив рюкзак?

— Совсем на деда похож, - говорит по-русски тот, который стоит справа от старшего. Остальные согласно кивают головами.
— Вы знали моего деда?
В ответ кивки головами.
— Бери Книгу, сынок, ты же за ней пришел.
— Неужели вы те самые старцы, о которых я слышал еще от отца?

Опять кивают, солидно так, медленно.

— И вы так просто отдадите Книгу Жизни человеку, который хочет "наковырять" из нее рубинов? Вы же верите в нее.
— Мы не верим, мы знаем, - молвит старейший, - и рубины здесь ни при чем. Главное, чтобы в нужный час ее прочел Тот, который может остановить неминуемое. Не меряется все в рубинах и деньгах, но вы это еще узнаете.
— Уж не я ли им буду?
— Нет, - впервые я вижу, как старики машут отрицательно головами и начинают вдруг растворяться в ночном воздухе.

"Помни это Книга Жизни, в ее названии больше, чем ты думаешь", - словно дымкой витает голос старейшего.

Год спустя.

Финансовые проблемы мне удалось решить, не продавая рубинов. Даже если бы и не получилось - вряд ли бы их тронул. Вначале рука не поднялась, медлил. Теперь уж точно знаю, что беречь буду эту книгу как зеницу ока. Теперь я точно знаю, что в ее названии больше, чем я думал тогда, год назад. Я верю в пророчество. Верю, что придет время, когда ее необходимо будет прочесть. Когда найдется Тот, который способен остановить неминуемое. Возможно, для всей Земли. Возможно, он уже родился.
Родился, вопреки всему, пришел на этот свет, когда его никто не ждал и даже не надеялся на его приход.
Лежит сейчас и смешно агукает в детской кроватке, держа своими цепкими пальчиками меня и Наташку за пальцы."

© IKTORN

[Реновод]

"Демон Дубль

Половина десятого. Уже точно на работу ушла. Можно и домой идти.
Он поправил слегка засаленный манжет рубашки, который сдвигал, чтобы глянуть на циферблат, и сделал первые шаги по известной ботинкам дороге. Домой. Ха! Дом – это место, в котором тебя ждут, и в которое ты всегда с удовольствием возвращаешься. А то, куда ты приходишь время от времени, чтобы переночевать или сменить грязные трусы и носки, может быть названо местом жительства. Нет у тебя определённого такого места – ты бомж. Интересно – он уже бомж, или ещё нет?
Получается, что нет – ключ свободно вошёл в личинку замка, легко провернулся, и дверь открылась, пригласив внутрь хозяина квартиры.
А тут ничего не изменилось. Хотя и изменяться здесь особо нечему. Во-первых, всё и без того стояло и висело на своём месте (сколько бабла на это потрачено, ужас!), а, во-вторых, времени прошло всего ничего. Каких-то два месяца. Да. Именно столько его здесь не было. И единственной переменой тут могло быть отсутствие его личных вещей. Супруга от радости, что его долго нет, могла уже и выбросить все рубашки и костюмы на помойку. Даром, что жёнушка вся целиком не стоит таких денег, как его одёжда.
А вообще он вышел преизрядным дураком! Давно известно всем, что мужчина, ищущий женщину лучше, чем у него уже есть, подсознательно ищет такую же, а находит хуже, чем была. Что, он не знал этого? Знал. Слава богу – грамотный. И блестящие журналы, которые таскала на работу Лариса – секретарша – читал. Но всё равно ничего не мог с собой поделать, когда видел пару красивых женских ног, которые перед ним – нестарым, красивым и богатым – с удовольствием раздвигались. Знал и то, что любовью тут даже не пахло, и ладно бы, девки шли с ним из интереса или для взаимного удовольствия, а то ведь им просто хотелось попробовать привязать к себе человека, с которым можно не думать о хлебе насущном. Знал он и то, что ничего нового между ними – ногами – не увидит, но как только начинало пахнуть …женщиной, его основная голова отключалась. Вот и думай – основная она или нет.
Эта женщина, которая отмечена в паспорте в качестве супруги, была хотя бы привычной. Не требовала лишнего и не особо проедала плешь его походами в разные стороны пространства. Но вот она запросто могла поменяться. За два месяца.
Ладно. Есть время принять душ, чтобы смыть с себя прикосновения чужой женщины и переодеться.
Из зеркала в ванной на него глянула изрядно потасканная морда мужика пятидесяти двух лет. Виски седые, лоб изрезан морщинами. Лысину на затылке не видно, но она там существовала, и, судя по слухам, символизировала его страсть к ночным …так скажем… прогулкам вдали от родного дома и любимой супруги. А чего – старый, что ли? Это дамочкам о своих годах думать надо, а он в начале шестого десятка сам себе казался ещё о-го-го! И девки об этом говорили. В частности, последняя стонала: «Какой мужчина! Ты что – наркотики пьёшь?» Ага. Пьёт он наркотики. И ест. А так же колет и курит. Идиотка! Но, может быть, возможность услышать враньё и самому в него поверить и была главной из причин того, что бегал по молодым девочкам, как в последний раз?
Все врут. И он врёт, и девки врут, и эта последняя тоже врёт. «Какой мужчина!» Какой?! Третьего дня вдвоём целый час вручную восход солнца делали, да перестарались – как-то раз! механизм промок и руки испачкал, при этом на расчётную мощность так и не вышел. Говорить можно всё, что устал, что не хотелось, что обстановка не та, что баба – дура. Всё будет обманом. Ему не двадцать лет, и с каждым годом ближе и ближе тот день, в который описанная ситуация будет абсолютной нормой. А остальное редким и праздничным исключением.
Чаю, что ли сварить?
В этом холодильнике нет ни хрена! Даже нормального бутерброда сделать не с чем. Ни колбасы, ни мяса. Один салат! Хотя, нет. Снова он врёт. Салат не один. Их тут с десяток. Тьфу ты гадость какая! В ресторан звякнуть? Да идёт оно всё! Кусок какого-то гадкого хлеба – тяжёлого, как кирпич, и сырого, как глина и …хрен тут, кстати, есть. Снова брехня!
День закончился, и хватило его на несколько концертов Вагнера.
Вот этот не врёт. Но, возможно, потому, что умер уже больше ста лет назад. Живым, наверное, тоже правду не всегда говорил.
За окошком зашумел двигатель легковой машины.
Он встал и подошёл к окну. На дорожке перед входом в его дом стоял синий «Форд» и старательно делал вид, что приехал на пару минут.
И этот брешет. Минут прошло целых пять. Вот, наконец, со стороны пассажирского сиденья из автомобиля вышла его жена, помахала рукой, улыбнулась и, повернувшись на носках, послала воздушный поцелуй водителю. Видимо, ему понравилось, потому что машина коротко просигналила и уехала. А жёнушка, улыбаясь и легко ступая красивыми ногами, оголёнными так, что, казалось, и резинка от стрингов видна, поднималась по ступенькам. Он залюбовался. А чего бы не залюбоваться? Супруге недавно стукнуло тридцать три. И выглядела она в свои годы ещё эффектней, чем десять лет назад, когда он вёл её к венцу. Вот и говори всем, что с годами лучше делается только коньяк. Вон как цветёт его жена!
Она вошла и увидела его. Сам факт присутствия хозяина дома хозяйку не обрадовал. Она скользнула по нему взглядом и сделала вид, что никого не заметила.
– Привет, – сказал он. – Как прошёл день?
Она обратила на эти его слова внимания чуть больше чем на лужу под ногами во время стеной идущего ливня – просто попыталась обойти.
– Я поздоровался, – слегка повысил голос он.
Она посмотрела на него и сказала:
– Здравствуй.
– Как это по-доброму у тебя вышло! Будто совсем не рада меня видеть, – заявил он и встал перед ней, мешая пройти дальше по коридору.
Ей пришлось отвечать:
– Почему «будто»? Я совсем не рада тебя видеть и была бы безмерно счастлива, если б никогда не имела несчастья лицезреть твою …лицо.
– Да? – от откровенности жены он слегка опешил.
– А ты чего ожидал? Блудный сын вернулся, и радостные родители закололи тельца? И ты не сын, и я не особо рада. Знаешь? – Она подошла близко и посмотрела в его глаза. – Ты меня задолбал! Мне уже вот где ты и твои шлюхи! – Ухоженная ладонь провела поперёк красивой шеи, при этом ярко сверкнули длинные холёные ногти.
– Но я же вернулся, – залопотал он. – К тебе, домой.
– А ты мне ни к чему. Если не слышишь, читай по губам: на хер ты мне не нужен. Я вообще хочу развода.
– Какой развод?! Ты что?! В своём уме?!
– Самый обычный развод. У нас обоих давно уже своя жизнь. Ты ни одной голой коленки не пропустил, и я не монахиня.
– Понимаю тебя и даже готов простить… – начал он, но она перебила:
– Ты?! Меня?! Простить?! А мне не нужно твоё прощение! Я перед тобой ни в чём не виновата. Я виновата только перед собой и только в том, что начала рога тебе растить слишком поздно, и они теперь в недостаточной степени ветвисты и длинны. Понял?
Она оттолкнула его с дороги и, нервно стуча каблуками, пошла по коридору. Он догнал её и схватил за руку:
– Постой. А почему ты тогда своего ухажёра домой не пригласила? Ты же была уверена, что меня нет!
– Я в связи с временным своим состоянием с мужчиной могу только поговорить. А это не то, чего мне хочется. Потом этот ещё новый. Нельзя же после первого свидания сразу в койку ложиться?
Она не улыбалась. Её глаза сверкали неподдельной ненавистью, а губы растянулись в страшном подобии улыбки.
Он отпрянул от неё:
– За что ты меня так ненавидишь?
– Для того чтобы ненавидеть, нужно уважать объект ненависти. Я тебя презираю!
Он подумал немного, и сказал:
– Ты меня презираешь за то, что не работаешь, деньги не считаешь, делаешь, что хочешь?
– И за это тоже. Я, когда за тебя замуж шла, думала, что деньги буду тратить на себя, но для тебя. Буду пытаться стать красивее. Чтобы ты радовался. Моей красоте должен кто-то радоваться. Если не ты, тогда другой. Этим ты меня практически заставил воровать у своего мужа. Ведь если я трачу твои деньги, а пользуется этим кто-то другой, тогда что это, если не кража? Мне противно! Я детей хочу. Ещё пару лет, и поздно будет. Почему мне придётся всю оставшуюся жизнь страдать оттого, что тебе не моглось?! Поэтому я ухожу и не потащу тебя в суд, если ты мне оставишь дом, а так же назначишь содержание три тысячи долларов в месяц.
От такой наглости он потерял дар речи:
– Ты… да как ты… Кхм! Я что, буду содержать твоего этого нищего козлину?!
– Ты будешь содержать меня, а уж кого буду кормить я – это моё и только моё дело! Понял, ты?!
– Не будет этого! Я нищете подкидывать на бедность не собираюсь. Пусть сам себе машину нормальную купит, а там посмотрим.
– Вот! Как же это я забыла?! Ты мне ещё машину дашь. Хорошую, на которой чтобы не стыдно было подъехать к нормальному заведению. – Она откровенно смеялась ему в лицо.
– Во! Видала?! – Затрясся от гнева он и сунул ей прямо в нос кукиш. – Ты не получишь вообще ничего! Я с тебя даже тряпки сниму. Пойдёшь на улицу с голой жопой! Понесёшь красоту в массы! Ты по нашему контракту нищей сделаешься.
А она успокоилась и тихо сказала:
– Единственное условие, которое позволило бы тебе так со мной поступить, это документальное подтверждение моей неверности. Этого у тебя нет. Но наш контракт обоюдоострый. Если я уличу тебя в измене, тогда уже у меня будет право требовать любой сатисфакции. Улики против тебя у меня есть. А за признание красоты моей голой жопы тебе отдельное спасибо. Рада, что ты отдаёшь в этом отчёт. Хоть и поздно! Теперь оставь меня. Мне противно с тобой общаться.
Она пробежала метры, отделяющие её от двери в спальню, вбежала туда и щёлкнула замком.
Его не трясло, его колотило.
«Гадина!» – думал он, – «Вырастил змею на груди! Была глупой девочкой, слова лишнего сказать боялась! А теперь нате вам! И голос прорезался, и читать научилась, и с юристом, поди, посоветовалась! Ладно, курва! Я найду тебе подтверждение!»

Она вошла в свой дом и даже слегка удивилась – на кухне её пока ещё муж сидел за одним столом с молодым фигуристым негром. Ей пришлось даже споткнуться – таким удивительным оказалось зрелище.
– Это она, – показал он пальцем на свою жену, при этом даже не глядя в её сторону. После этих слов он подошёл к ней и уставился на неё. – А чего это тебя никто сегодня не провожает?
– О чём ты дорогой? – проворковала она, и если бы не обжигающий холод её синих глаз, он бы решил, что весь их прошлый разговор ему приснился.
Он долго смотрел на неё и молчал, а потом так же, молча, но очень сильно ударил её кулаком в живот. Она сломалась в пояснице и перестала дышать. Второй удар в район затылка заставил её упасть. Что-то лязгнуло, и её кисти оказались скованными наручниками. Она, словно сквозь туман, услышала слова своего мужа, обращённые, видимо, к чёрному гостю:
– Теперь она твоя. Не забывай, о чём мы договорились.
– Мы так не договаривались, – ответил тот абсолютно без акцента.
– Договаривались. Мы с тобой всё обговорили. Ты приходишь и доставляешь ей удовольствие. Остальное тебя не волнует.
– Я думал, что это будет по взаимному согласию.
– Ты что – придурок? Кто же в здравом уме согласится на такое? Всё! – вдруг закричал муж. – Бери и тащи её в спальню! Кровать я уже расстелил.
Негр сделал последнюю попытку отказаться:
– Я согласился оказать вам обоим услугу.
– Вот и оказывай! Мне уже приятно от одной мысли, какое счастье ей ты подаришь, а будет счастлива ли моя супруга – зависит от тебя.
В тишине она услышала шаги, потом чьи-то сильные руки подняли ей с пола и понесли. Через пару минут она оказалась лежащей на своей кровати. Дыхание вернулось, но болел живот и руки за спиной. Время от времени ярко била по глазам фотовспышка.
– И что? Ты будешь стоять и таращиться на неё? – сказал муж.
– А что мне делать? – спросил негр.
– Трахать! Что же ещё?! – он крикнул.
– Как… – начала что-то говорить гость, но его вновь перебил супруг:
– Тебе объяснить, как это делается? Или, может, кино показать? Что же ты мне не сказал, что ещё мальчик, и живой бабы не видел?! Ты надо мной поиздеваться решил? Раздевай её и ложись!!! Понял?! Да чтоб тебя!!! – Он подбежал к кровати, схватил её за отвороты блузки и резко дёрнул. Завизжала разрываемая ткань, и взглядам мужчин предстала женская грудь. Её хозяйка на дух не переносила лифчики. – Нравится? Так в чём же дело?! Продолжай! Юбку сам снимешь или тебе помочь?!
С неё стянули юбку и трусики. Теперь она лежала перед ними голая и с ужасом смотрела на своего будущего «любовника». Вдруг в её голову пришла мысль: «А какого чёрта? Если мне придётся пройти через это, так лучше сделать всё с минимальными потерями! А может, попытаться получить удовольствие? У кого было с живым негром? А у меня будет!» Она расслабилась и слегка раздвинула ноги, явив им обоим свою бритую сущность. Немного пошевелившись, легла так, чтобы видеть всё происходящее в её спальне. Тем временем тот, кому суждено было сегодня «разделить с ней ложе», снял с себя футболку и джинсы и стянул трусы. Она впилась взглядом в его агрегат, который наливался кровью и увеличивался в размерах. То, что предстало её взору спустя некоторое время, слегка разочаровало её. Она почему-то думала, что у них-то точно покрупнее будет. Муж подошёл к кровати и смотрел, как чёрный человек ложится рядом с ней кажущейся белоснежной в негромком освещении ночника и на фоне цвета его кожи, начинает гладить её грудь, живот, ноги. Она повернула голову, чтобы позволить ему поцеловать шею. Он не преминул этим воспользоваться. Руки его были сильными, но нежными, а губы, будто созданы были для того, чтобы целовать её. С ужасом она ощутила, что хочет этого молодого мужчину. Её тело жило своей жизнью, оно отзывалось на ласки, кожа подрагивала, ощущая его пальцы. Она открыла глаза и увидела только полоски белков глаз, которые казались в этих условия голубыми. Он, глядя ей в глаза, аккуратно улёгся сверху. Ей стало приятно тяжело, но расслабиться окончательно мешали начинающие неметь руки.
– Сними наручники, – попросила она, повернув голову к мужу. Заметив, что он колеблется, она пообещала: – Не бойся. Я не сбегу. Ты получил уже то, что хотел.
На кровать упал маленький ключ. Негр перевернул её на бок и снял наручник с левой руки.
– Другую пристегни к решётке кровати! – приказал муж.
Она не противилась, только покрутила немного кистью, насколько ей позволили оковы.
– Ну, давай! Давай! Что ты тянешь?
Она посмотрела на сказавшего эти слова, повернулась к чёрному любовнику и решила взять инициативу в свои руки:
– Подожди. Дай мне его в рот.
Муж от неожиданности хрюкнул, а негр посмотрел на него – делать ли то, что она просит.
– Давай! – почти потребовала она. – Тебе поручено причинить мне счастье, так что старайся!
– Желание дамы – закон, – подтвердил муж.
Негр встал перед ней на колени, она, опираясь на пристёгнутую руку, чуть приподнялась и взяла в рот то, что требовала. Он глубоко вздохнул и подался вперёд. Муженёк не раз говорил, что у неё талантливый язык – немногословный в обычной жизни и умелый в жизни другой. Что ж? Теперь у тебя есть возможность посмотреть на это со стороны. Она взяла свободной рукой его мошонку и слегка сжала. Негра выгнуло. А муж, словно спохватившись, начал фотографировать всё, что видел. Он изумлённо цокал языком и говорил:
– Шлюха! Я всегда думал, что ты шлюха! Но я даже представить не мог, что настолько!
А негр, видимо, не в силах больше терпеть, освободил себя из плена её губ, улёгся сверху и одним рывком вошёл в неё. Она вскрикнула от неожиданного восхищения и зажмурилась. Но потом, вспомнив, что находится в этом месте не по своей воле, открыла глаза и нашла ими мужа. А он снимал. Приседал на корточки, стараясь максимально приблизить части тел мужчины и женщины, сплётшихся в идеальном контакте, обходил, нависал над кроватью и щёлкал затвором, озаряя пространство и слепя глаза, без того слабо видящие. А она смотрела на него и пыталась улыбаться самой развратной улыбкой, на которую только была способна. Кружилась голова, куда-то улетала реальность, остановилось время, растянувшись в бесконечную линию. Расслабиться бы и нырнуть в наслаждение, которое оказалось почему-то необычно ярким. Вот! Сейчас! Но она улыбалась, глядя в объектив. Делала то, чего от неё он никак не ожидал, но что она должна была бы делать, чтобы соответствовать его мнению о ней. Она – привязанная, истязаемая, брошенная на самое дно – пыталась сражаться. И победила! Он сказал: «Тьфу! Смотреть на это…», сделал последний снимок и вышел из комнаты. Только теперь она смогла полностью расслабиться и отдаться тому глубокому и страшному ощущению, что родилось у неё в глубине души, рвалось наружу, и что она старательно пыталась обуздать. Но теперь можно уже не бороться. Она пошла ему навстречу, стараясь раскрыться максимально. Она ощущала тяжесть тела, рука гладила кожу, пот на которой позволял ей легко скользить. Звуки, запахи, чувства на руках, коже и между ног закружили её. Глаза с радостью закрылись, а тело, будто какой-то стремительный поток подхватил и понёс, разгоняясь. Вот он полетел вниз, и дышать стало нечем. Но потом оказалось, что необходимая скорость уже набрана, и лететь вниз не нужно. Тогда перед ними появился трамплин, который выбросил их обоих в пустоту. Завибрировала каждая клетка, желая взорваться, и для этого не хватало малости. Она застонала, но стон моментально превратился в безумный крик. И он, три раза дёрнувшись, напрягся, зарычал, тело его выгнуло. Напряжение нарастало. Казалось ещё несколько секунд, и он порвёт все свои мышцы, но такого не произошло. Он расслабился, глубоко вздохнул и выдохнул.
Несколько секунд они просто лежали – расслабленные и разбитые. Потом он встал, сказал: «Извини», оделся и ушёл. Она, поскольку плохо видела глазами, пошарила свободной рукой вокруг и нашла ключик от наручников. «Синяк будет», – отстранённо подумала она, глядя на практически свезённую кожу на правом запястье. Она облизнула кровоточащие губы, поправила на плечах порванную блузку и встала перед зеркалом. Вид у неё был тот ещё. Отчего-то разбитые губы (может, сама прокусила?), всклокоченная причёска. На животе наливался огромный синяк – её кожа была всегда очень нежной, и для появления подобной неприятности на ноге ей достаточно было несильно задеть бедром стул. Дрожали ноги, дышалось часто и глубоко, было видно, как в левом подреберье билось сердце.
И на всё это смотрели усталые, но счастливые глаза!

Он вышел из спальни в смятённых чувствах. Это не он победил её, бросив на самое дно жизни, изнасиловав чужими, и чёрными …руками, а она, поддавшись, нанесла поражение ему. Да и чёрт с ней! Кто она ему теперь? У него есть фотографии, и эти снимки позволят её выгнать на улицу, в чём она была. Голой он её, конечно, не отпустит. Он же не зверь! И денег даст.
Но ударить её по этой улыбке нужно. Он взял ноутбук и шнур к фотоаппарату. Зашёл на сайт социальной сети под её именем. Она – идиотка – думала, что её пароли и доступы – тайна для него. Как бы не так! Программа, которую написал по его заказу один из нищих компьютерных гениев, позволяла ему быть на любом сайте вместе с ней. Это было скучно. Глупые разговоры, в которых жёнушка казалась умалишённой. Она старалась выглядеть равной им – неудачницам-одноклассницам, упасть до их уровня, она говорила, что жизнь на одну зарплату – тягость, а хочется много чего. Он принимал правила её игры и смеялся. Ему на самом деле было смешно.
Бабы – дуры.
Потом оказалось, что это не так. Ума его жене было не занимать. Ну, и по хрену! Интересно, что она будет говорить им теперь?
Он нажал на кнопку «добавить фото». Вот эта, …эта, …эта, и, пожалуй, ещё эта сгодится. Шлюха! Но как прекрасна эта шлюха! Он ощутил возбуждение. Талант! Ай да жёнушка!
Сзади раздалось покашливание. Он оглянулся. Там стоял негр и со страхом смотрел на него. «Ссыт! Прекрасно. Он никто. Некто из массовки. Пусть валит отсюда и, если сможет, пусть забудет то, в чём он принял участие», – подумал он, и протянул загодя заготовленный конверт.
– Тут тысяча. Как мы и договаривались, – сказал он, вновь отвернувшись. – А теперь пшёл вон!
– Простите, мне хотелось бы… – начал что-то говорить негр. «Набрался наглости!»
– Вон!!!
– Прощайте. – «Догадливый всё же!»
Он налил себе виски и сделал глоток, пытаясь утопить гадливое чувство в глубине своей души.
Вышла она. Верхняя часть её тела старалась укрыться разорванной блузкой, внизу же не было ничего. Видок у неё был такой, что ему захотелось сделать две вещи – овладеть ею прямо на скользком линолеуме и потом сразу же убить её, чтобы таких ощущений больше никогда в жизни не возникало.
– Спасибо, дорогой, – хрипло сказала она. – У меня такого ещё не было, и, боюсь, что уже и не будет.
– Рад, что доставил тебе удовольствие, – буркнул он, делая глоток.
Она подошла к столу, мельком бросила взгляд на монитор ноутбука и взяла в руки бутылку.
– Дорогое. Ты никогда не жалел денег на удовольствия. Налей мне тоже.
– Наливай сама.
– Ты сделал то, что хотел, ты раздавил меня, сделал фотографии моего падения, вон – выложил даже на мою личную страницу. Теперь мне туда не зайти. Ты получил всё, что тебе было нужно. Так сделай для меня одну малость – налей мне выпить.
Он пожал плечами, повернулся к стойке с бокалами и протянул руку.
Вдруг страшная боль возникла в его затылке и моментально залила голову. Она устремилась ниже, но он её уже не чувствовал. Со звоном рассыпались осколки бутылки. Последнее, что он ощутил прежде, чем потерять сознание, была влага, струящаяся по ушам и лицу, и пахнущая хорошим виски…

Возвращение в реальность сопровождалось ужасной болью в голове. Он приподнял голову и понял, что лежит на полу собственной кухни. Руки его были скованы наручниками, а по дому ходили чужие и незнакомые люди. Он повернулся на бок и огляделся, насколько ему позволяло его положение. Прямо перед ним, за столом сидел мужчина в дешёвом костюме и что-то писал на белых листах бумаги, сложенных в стопку. За тем же столом, спрятав лицо в ладони, вздрагивала в рыданиях его супруга. Мужчина написал последнее слово, оглянулся и крикнул:
– С пострадавшей сняли побои?
– Да, – ответил женский голос, и через секунду в кухню вошла его обладательница. – Сняли и не только побои. У меня лично сомнений нет – насилие в самом прямом смысле этого слова. Синяки, рваная одежда, сперма. Полный набор. Мне кажется, что на его шаловливых ручонках найдутся следы её блузки. Я взяла образцы кожи.
– Понятно. Прочитайте и, если всё правильно написано, распишитесь там, где галочка. – Мужчина (видимо, следователь) через стол продвинул его жене стопку бумаги. – Доктор, будьте добры, приведите это в сознание.
– А он давно пришёл в себя. И думает, что с ним, и где он? Правда, ведь? – над ним склонилась врач, и на него посмотрели глаза, в которых, кроме презрительной брезгливости, ничего больше не было. – Вы меня слышите? Слышит.
– Посадите, – приказал-попросил мужчина.
Чьи-то сильные руки подняли его, совсем как недавно негр поднял его жену, и усадили на стул перед мужчиной. Он спросил:
– Поступило заявление вашей жены о том, что вы её изнасиловали. Вам есть, что сказать?
– сЦуко, – повернулся к супруге и брезгливо выдавил он, глядя в её торжествующие глаза. – Какая же ты сЦуко!
– Понятно. Сказать вам нечего. Я вас задерживаю по подозрению в совершении изнасилования. Проводите задержанного на выход.
Его снова подняли и совсем невежливо стали «провожать» на выход. Он, находясь почти уже в дверях, услышал кусок диалога:
– Сделайте, как я просила вас, – сказал его жена.
– Не беспокойтесь, – ответил ей следователь, и несколько небольших кусков особой бумаги, хрустнув, зашуршали о ткань, прячась в карман мужских брюк. – Сделаю всё, как мы договаривались.
– сЦуко! – снова заревел он, вырываясь из сильных рук, привыкших к такому поведению задержанных. – Я же вернусь и выверну тебе матку наизнанку! А потом натяну тебе её на уши! Тварь!
Она вздрогнула, будто от неожиданности, и сделала шаг назад. Этого хватило, чтобы плед, в который она завернула своё поруганное тело, упал на линолеум, и мужики увидели её такую одинокую, такую беззащитную, такую голую и такую прекрасную. Гематома на нежной коже принялась багроветь, а одежду она так и не удосужилась поменять. Жертва смотрела глазами, полными слёз на сильных мужиков, которые за неё сейчас согласны были порвать не одну глотку. Тем более что видение ранее подкрепилось несколькими хрусткими бумажками. Но долго так стоять нельзя. Всего одну секунду. Она же не шлюха! А мужик увидит, и главное – рассмотрит! Он успеет. Так его глаза устроены.
– Простите. – Она нагнулась за пледом и присела, пытаясь им закрыться хотя бы спереди. Вроде бы и наготы больше нет, но мужчины-то знают, что никуда она не делась! Вытянулись их шеи, скривились глаза, стараясь заглянуть за плед, – красота она и в Африке красота! А уж чужая и тайком подсмотренная, так это вообще! – Слышите, господин следователь? Он такой уже давно, и начал претворять свои угрозы в жизнь. Я боюсь за свою жизнь, – совсем натурально всхлипнула она, пряча покрасневшее лицо в плед. Как же ей стыдно! Голая на глазах чужих мужчин! Что бы сказала мама?! И никто не подумал, что светлокожие девушки очень быстро краснеют, когда кровь приливает к лицу. А зря она, что ли, так резко за пледом бросалась? – Только на вас и надеюсь.
– Не беспокойтесь, – снова сказал мужчина. – У нас многие меняют взгляды на свою жизнь. И своё мировоззрение в целом. Правду я говорю, сержант?
– Ага, – ответил тот, кому был адресован вопрос.
– Пусти! – дёрнулся он. – Я сам пойду!
– Пойдёшь! Куда ж ты денешься! – свистнуло что-то, рассекая воздух и умиротворяя обиженного, вновь от дикой боли взорвался затылок, и снова для него выключили свет…

Следующий раз он пришёл в себя в большой ужасной комнате. Он лежал на бетонном полу, ему было ужасно холодно, голова невыносимо болела, и воняло так, что резало глаза. Надо встать. Он с трудом сначала сел на полу, потом опёрся на четвереньки и встал. Его зашатало. Он сделал несколько шагов по направлению от омерзительного запаха. Ноги его не слушались, и он шёл не туда, куда хотел. Поэтому ему пришлось сделать несколько шагов гораздо быстрее, чем он хотел, и вцепиться в край какого-то стола. Стоять было невозможно, и он начал заносить задницу над скамейкой, обнаруженной рядом. Почти уже сел, но чьи-то сильные руки толкнули его, и он снова оказался на холодном полу.
– За этим столом сидят уважаемые люди, – раздался негромкий голос. Говорящий сидел в тени, поэтому видно было только его силуэт. – А вот кто такой ты?
– Вам интересно моё имя? – спросил он, вздрагивая от эха в голове, вызванного каждым своим словом, и вновь усаживаясь на полу.
– Вот это, как раз, мне и не интересно вообще. Как тебя будут звать, решаю здесь я. Может быть, тебе хватит имени, а может быть, придумаю тебе погоняло. Я хочу узнать, за что ты оказался здесь.
– Жена, сЦуко, заявление сделала, что я её изнасиловал.
– А ты?
– Что я?
– Насиловал?
– Я нет!
– А кто её насиловал?
– Вы прокурор?
– Считай так. Для тебя я не только прокурор, а ещё и адвокат, и судья. Говори.
– Не хочу.
Голос взял паузу. Когда он вновь заговорил, эмоций в нём так и не было:
– Значит, я считаю твою вину доказанной. Что ж ты, сучий потрох, на старости лет решил по взлому мохнатых сейфов податься? Судя по твоему клифту, тебе денег хватило бы на десяток платных девок. А они за определённую мзду согласны были бы на некоторые странности с твоей стороны. Но тебе, похоже, платить бабам не хочется. Что ж? Твоё право. Только заплатить тебя я заставлю. Ребятки, сделайте дяде нехорошо. Тем более что уважаемые люди об этом просили.
Кто-то поднялся и сделал два шага по направлению к нему. В камере стало ещё темнее. Он попытался встать, но понял, что не успеет сделать этого, и начал перебирать руками и ногами, разом превратившись в паука. Ребятки приближались, а ему уже было некуда ползти – он упёрся спиной в дверь камеры.
– Что вам от меня нужно?! – завизжал он.
Один из ребяток брезгливо приподнял его за воротник пиджака и направил головой в сторону отхожего места. Он вынужденно встал на четвереньки начал упираться, поскольку обнаружил источник режущей глаза вони.
– Иди, убогий! – сказал другой исполнитель воли камерного шишки и наподдал ему под зад. Он не давал ему пинка, нет. Он толкнул его подошвой. – Тут теперь будет твой дом, чмошник!
– Нет! Я не хочу! Что вы делаете?!
А что они делали? Они просто взяли его двумя парами рук и сунули головой в унитаз. Торчать там?! Ни за что! Он высунул голову и увидел, как ребятки расстёгивают ширинки на брюках. Страшная догадка вспыхнула в больной голове. Он захотел крикнуть, но благоразумно не стал этого делать, потому что на него потекли две вонючие и горячие струи.
– Ты, кстати, можешь не вставать, – снова раздался негромкий и уверенный в себе голос. – Это теперь будет твоей койкой, пока тебя в зону не отправят. Дырявую ложку возьми там же – под раковиной. Захочешь – помоешь. Чистым людям к ней прикасаться нельзя. Звать мы тебя будем Губкой. Спокойной ночи всем.

Камера затихла. А он так и просидел на корточках всю ночь, иногда клюя носом, и вздрагивая, когда кто-то намеренно пытался промахнуться мимо унитаза и в очередной раз унизить его.
После завтрака, к которому он не смог прикоснуться, в камеру вошёл человек в форме и пригласил его на допрос.
Но в комнате для допросов его ждал адвокат. Их общий. Семейный.
– Что же ты так? – укоризненно спросил он. – Она настроена серьёзно и хочет тебя посадить. Тебе это надо?
– Лучше в петлю, чем на зону! – простонал он. – Там мне не выжить. Вот сЦуко!
– Она мне рассказала, что ты её жутко оскорбил.
– Она сказала – как?
– Нет, но она просила тебе передать, что её условия остаются в силе. И кроме этого ты больше ничего не должен. Никаких лишних денег. Спасибо за услугу она тебе уже говорила. На анализ не надейся – кровь у вас одинаковая.
– Это её слова? Дословно?
– Да. Почти, плюс-минус запятые. И ещё одно – фотографий нет. Ни в компьютере, ни на фотоаппарате. Что это значит, я не знаю.
– Тварь! Ненавижу! Что я должен сделать?
Адвокат полез в портфель и достал оттуда несколько листов бумаги.
– Подпиши это, и я освобожу тебя через три дня.
– Что?!!! – заорал он, покраснев и выпучив глаза. – Что?!!! Три дня?!!! Меня нужно освободить немедленно!!! Я поставлю подпись на этих бумагах, только оказавшись за воротами!!! Скажи этой твари!!! Шлюхе!!! Крысе!!! Я!..
– Что ты кричишь? Можно подумать, это я тебя сюда засунул. Подожди здесь. Узнаю, что можно сделать.
Адвокат, надувшись, ушёл, а он сидел, содрогаясь от собственного запаха, дрожа от холода и страха и раскачиваясь вперёд-назад. Ему было абсолютно плевать, что ощущает этот ярыжка наёмный.
Казалось, что прошла вечность, но вот дверь с лязгом закрылась, впустив внутрь адвоката.
– Тебе повезло, – сказал он. – Следователь ещё не регистрировал её заявления. Она просила его об этом. Вы с супругой, оказывается, очень хорошо знаете друг друга. Так что десять тысяч евро, и ты уйдешь отсюда вместе со мной.
– У меня нет этой суммы! Кто же знал, что мне здесь деньги понадобятся? Меня вообще с кухни забрали!
– Классный у тебя халат – на кухне сидеть. Сколько стоит? Ладно. Я тебе одолжу. А ты мне вечером отдашь одиннадцать. Идёт?
– Пятнадцать! Только чтобы я в камеру больше не заходил!
– Тебя за язык никто не тянул. Пошли.
Адвокат постучал в дверь, сказал конвоиру: «К следователю. Он знает», и они пошли в другую от камеры сторону.
– А чего ты так боишься этих зеков?! Тоже люди, – криво ухмыльнулся адвокат, будто знал, что пришлось пережить его подзащитному там в эту ночь.
Он вскинул голову и хотел что-то сказать, но передумал. Слишком шатким было его положение. Всё могло измениться в любую секунду.
Он сделал всё, что от него ожидали – поставил подписи и, собрав вещи, уехал на съёмную квартиру. Их тихо и без излишнего затягивания времени развели. Причём на суде не было ни его, ни её.

Но однажды он подловил свою бывшую жену, выходящей из спортивного клуба. Синяки у неё зажили, а долгожданная свобода позволила ей улыбаться ещё более искренно, что сделало её вообще восхитительно неотразимой. Она шла по ступенькам длинной лестницы и приветливо махала кому-то, сидящему в дорогой чёрной машине, которая явилась частью выкупа за его свободу. Он скрипнул зубами, приклеил на губы самую вежливую улыбку, на которую был способен, и зашагал ей наперерез.
– Привет, – сказал он.
Она вздрогнула и её улыбка – настоящая, в отличие от его – резиновой, растаяла. Она остановилась – он перегородил ей дорогу – молча смотрела ему под ноги и молчала.
– Извини, я быть может, напугал тебя, но, поверь, я этого не хотел. Мне стыдно и хочется попросить у тебя прощения. Я знаю – простить меня ты не сможешь, ибо я сильно прокатился по твоей душе, но мне действительно хочется сделать что-то, что заставит мою совесть не грызть меня так сильно.
– Тебя грызёт совесть? За что? – Она вновь улыбалась, но только одними губами. – Не трави себя. Поверь, мне было очень хорошо. Так хорошо, как никогда до этого. Я не врала тебе. То, что ты оказался в тюрьме, это было лишь моим козырем. Ведь ты просчитал всё правильно, и надеяться я ни на что не могла.
– Хорошо? А мне там было плохо!
– Может, мне перед тобой извиниться?!
– Не надо. Что было, то прошло.
От него не укрылась торжествующая мини улыбка. Даже не мини, а микро. Она чуть лизнула её губы. «Тварь! Какая тварь! Ненавижу!!!» – привычно подумал он, а вслух сказал:
– Давай посидим в ресторане. Выкурим трубку и выпьем чарку мира.
Она ожгла его синим льдом из-под мохнатых ресниц, но не нашла ничего предосудительного в предложении и ядовито улыбнулась.
– А давай! Ничего в наших отношениях это не изменит, но посидеть за столом и вспомнить что-то мы можем.
– Тем более есть что! – От зависти при виде его улыбки мог удавиться самый опытный иезуит. – Сегодня в шесть?
– Хорошо! В нашем ресторане?
– Договорились. – Он кивнул головой и пошёл к своей машине, но потом остановился. Не ужалить он не мог: – Твой сучонок даже не вылез. А вдруг я на тебя попёр бы дурью?
– Расслабься! Больнее, чем ты мне сделал, тебе уже никогда не сделать! – засмеялась она. – А с меня мужиков хватит! Я от них уже взяла всё, что они мне могли дать. Там моя любимая подружка! Ей что – прикажешь с тобой драться? Она слишком нежна для этого! – Розовый язычок многозначительно облизнул красивые губы.
Он сплюнул себе под ноги и пошёл готовиться к вечеру, который должен был всё расставить по своим местам.

Он сидел за столиком, который заказал для их «мирной конференции». Вышколенный официант, знавший их «семейку» и неоднократно получавший совсем нескромные чаевые, следил за каждым движением хозяина стола и был готов предупредить любое его желание. А потом пришла она. Некоторые посетители ресторана – по большей части – юная неискушённая публика – даже забыли о своих спутницах, настолько бледно они выглядели по сравнению с ней! Их не спасала даже их юность. А может, она топила этих девочек в её море совершенства.
Она знала, что неотразима и несла свою красоту так, чтобы ему стало больно – чего он лишился. «Это было твоим. Какого же тебе надо было?» – торжествуя, спрашивала она, не раскрывая рта. Он встал. Эффектность бывшей жены доводила его до ярости. Он начал заикаться:
– Точность – вежливость к… королей. Неточность – снисходительность к… красавиц. – Он усадил её за стол, проследовал к своему месту и уселся сам. – Я сделал заказ – взял на себя смелость. Мне кажется, я помню, какое вино ты любишь.
Её улыбка запросто могла поспорить с его оскалом по ядовитости:
– Ну, что ты, дорогой?! Стоило ли волноваться? К тому же сегодня я хочу коньяк. Пусть я напьюсь! Вдруг мне захочется отдаться тебе? Если ты не будешь возражать, – она посмотрела на официанта и одарила его улыбкой более настоящей, чем доставалась супругу, – то мы с мальчиком сходим в бар и вдвоём выберем напиток.
– Какие могут быть возражения, любимая?! Будь сегодня хозяйкой за этим столом. А я – растяпа забывчивый – схожу и выберу самый красивый букет цветов, чтобы подчеркнуть твою сногсшибательность.
Она кивнула ему и, опираясь на руку официанта, привыкшего и не к таким выкрутасам клиентов (подумаешь? Выбрать коньяк в баре), встала и, слегка покачивая эффектными бёдрами, пошла за парнем в форменной одежде. Как только она повернулась к нему спиной, оголённой несколько дальше, чем до начала спины, он взял в руки коньячный бокал. Дёрнул головой, усмехаясь, и поставил его на место. Ещё раз кинув взгляд на столик, он поднялся и пошёл на выход. Туда, где обычно по безумным ценам продавали цветы.
Вернувшись с букетом, он показал цветы ей, кивнул головой, соглашаясь с её ненатурально закаченными глазами: «Ах! Какой восторг!», и отдал букет официанту. Тот знал, что с ним делать. Парнишка быстро нашёл вазу, вероятно, загодя припас. Теперь букет стоял между чужими друг другу мужчиной и женщиной, но при этом он не мешал им получать нескрываемое удовольствие от лицезрения своего визави.
– Коньяк, значит, коньяк, – сказал он, беря в руки бокал, в который шустрый мальчик успел налить на самое донышко, и понюхал тёмную жидкость. – Не вижу причин спорить. За что выпьем?
Она, не ответив на его вопрос, подозвала официанта и сказала, глядя бывшему мужу в глаза:
– Я знаю, что ты не куришь, но это не просто табак.
Перед ним оказался блестящий поднос, на котором лежала вытянутая деревянная коробочка.
– Сигара? Настоящая кубинская? – Он взял подарок в руки, вынул сигару из коробочки, развернул фольгу и поднёс к носу. – Замечательно!
Официант принёс гильотину для обрезки кончика сигары и спички.
Он прикурил, набрав дым в рот, подержал немного и выпустил в воздух перед собой.
– Спасибо. Дорого, наверно? – спросил он и поразился изменению её лица. В нём появился такой интерес, который он не смог бы объяснить, как бы не пытался.
– Брось, любимый! Не мелочись! Мне ничего для тебя не жалко.
«Что такое?» – подумал он, – «Ментол в сигаре?»
Неожиданная прохлада во рту вдруг привела к тому, что он вдохнул дым в лёгкие. Теперь лёдяной привкус прошёл через горло и взорвался в груди. Разом онемел язык, и задрожали руки. Он понял всё.
– сЦуко! Будь ты п…о..клята! Тва…
Теперь в её глазах сияло торжество.
– Нет, это ты будь проклят. Будь проклят ты, твои мысли и твои деяния, будь проклята та земля, которую насыплют на твою могилу! Будь проклят могильный камень, который поставят над тобой! Да! Я сделала это и горжусь! Никто и никогда не узнает, что я отравила тебя. Ты просто сдохнешь, от сердечной недостаточности. А я буду жить! Я приду на кладбище и с удовольствием плюну на твою могилу. Ты спрашивал: за что мы выпьем? Я тебе отвечу: будь ты проклят, любимый! И чтобы тебе там не нашлось ни покоя в раю, ни места в аду!
Она подняла пузатый бокал на уровень глаз, посмотрела сквозь него на бывшего мужа и сделала глоток. Но теперь и она заметила вдруг успокоившийся его взгляд и тоже всё поняла. Она попыталась вздохнуть, но у неё не получилось. «Ты… ненави…», – прохрипела она и уронила руку. Взвизгнул от боли и несправедливости коньячный бокал, разлетаясь на мелкие брызги.
Он смотрел на женщину, бывшую когда-то любимой женой, а потом преодолевшей шаг, отделявший любовь от ненависти. Её красивые глаза уже навсегда закрылись. Он смотрел и думал: «Я всё-таки пережил свою молодую жену. Но как же мы похожи! Я похож на эту тварь! А она на меня. Ненавижу!». Теперь и его глаза закрылись.
Завизжала молодая женщина, которая вдруг обнаружила, что сидит рядом с настоящими трупами, кто-то вскочил, уронив стул. А они сидели за своим столом, на их лицах навечно застыла гримаса ненависти, и их уже ничего не волновало.

…Он открыл глаза и с удивленным интересом огляделся. Он находился в комнате, границ которой в виде стен не было видно. Туман под ногами, над головой и вокруг. Прямо перед ним стоял огромных размеров стол, за которым сидели два человека в золотых плащах с абсолютно равнодушными лицами. Рядом с ним в таком же, как и он, кресле, сидела она и, не понимая ничего, вертела головой.
– Итак, – заговорил человек, сидящий справа. – Перед нами, коллега, сидят двое. Нет заповеди, которую бы они не нарушили – от воровства до убийства. Они умудрились друг друга взаимно проклясть. Вдобавок ко всему они умерли, и последним словом их было «ненавижу». У них нет детей, которые могли бы их своими молитвами спасти. Они избавили себя от родных, боясь того, что станут беднее, помогая нуждающимся родственникам. Короче, они ваши, коллега!
Человек, сидящий справа, кивнул:
– Благодарю вас. Мы давно уже ждали их. Нам было нужно что-то похожее, на этих двоих. Но такого даже мы не ожидали. Вы так ненавидите друг друга, что и наказание вам придумывать не нужно. Но не тряситесь, котлы и сковороды не для вас. Слишком просто и слишком мягко. Тем более что кто-то просил, чтобы места в аду не нашлось. Его и не найдётся. Причём для обоих. А сделаю я так.
Человек хлопнул в ладоши, и она против своей воли потянулась к нему, а он к ней. Их подхватил вихрь, прижал друг к другу и закружил. Он и она ощутили, как их сущности распадаются на кванты. Вращение становилось всё быстрее, но вдруг резко прекратилось. Он и она вспыхнули ярко, потухли и попытались разбежаться. Не получилось. Он ощутил, что она везде. Каждая корпускула его касалась такой же корпускулы её. И она ощущала его собой. Куда не ткнись, везде он, где бы он не стал искать отдушину, везде он натыкался на неё. Он растворился в неё, она в нём. Как же ненавидеть её? Получается, что ненавидеть придётся себя?
Перед двумя людьми в золотом стояло нечто. Ростом с человека, но внешность его была стремительно изменчивой. Лицо резко перетекало из мужского в женское, плечи то расширялись, то сужались, фигура из угловатой превращалась в женственно мягкую. При этом скорость изменения не была одинаковой, и мужское лицо смотрело на женскую грудь, а женские руки пытались разорвать когтями мужские бёдра.
– Стоп! – приказал новый хозяин. – Нам не нужна сущность страшная внешне. Пусть всё выглядит вполне пристойно. – Трансформация замедлилась. Можно стало даже поговорить с женщиной или мужчиной. – Посмотрите, коллега. Перед вами демон Дубль. Сущность представляющая собой идеальную ненависть – к людям, лишённым такого наказания, к нам, ко второй своей половине. Можно смеяться, но теперь они реально имеют свою вторую половину. Навсегда. Этот демон будет приходить к тому, кто захочет убить свою жену, или своего мужа. Станет помогать.
– Да уж, – засмеялся второй человек. – Этот поможет. Но, может, так будет лучше?
– Надеюсь. Нам ведь тоже не нужны лишние смерти. Пусть всё идёт своим путём. Пусть всё свершается в своё время. А теперь марш на землю!
Их вновь подхватило, закружило и мягко опустило на землю.
Раздался крик, в котором ощущались и женская тоска, и мужская безысходность.
От этого крика облетели листья с близлежащих деревьев.
Волки, слышащие крик, поджали хвосты, медведи побежали, куда глаза глядят, вороны прекратили кричать.
И только люди ничего не слышали.
Мы вообще слишком глухи."

©ФельдЕбель Мудэ

[Реновод]

"- Ну да, домовой, так и чего? Вы вот считаете, если я домовой – так я и могу только с клопами или тараканами какими разговоры разговаривать и с крысами всякими за жизнь обсуждать, да? Не без того, конечно. Только вот у нормального домового всегда найдётся с кем и о чём поговорить, хоть и мелкие мы по наружности. Да, иногда с крысами, иногда с тараканами, иногда с ещё гадостью какой, с людями, как ты, к примеру. Это ведь только вы люди считаете, что мы домовые в запечном углу сидим, ничего дальше котелков не видим, а мы всё видим, всё замечаем, только не говорим никому никогда. И молчим мы до времени, – потому как не всё вам людям знать положено.

Вот, про графа вашего, зубастого, что ты мне рассказывал, к примеру. Нет, я ничего такого сказать не хочу – может он и по стенам ползал, может и в туман превращался – спорить не буду: нежить она всякая бывает: Акулина, та же - ведьма – ещё и похуже могла, да и я, если приспичит, тоже могу по мелочи в кого-нибудь перекинуться, дурацкое дело - нехитрое, но вот в то, что он полтыщи лет покойником пробыл и красавчиком таким же, как при жизни остался – не поверю. Упырь - он упырь и есть, хоть граф какой, хоть девка простая без чинов. Вот та же, Варька к примеру.... История давняя и страшная, но если не я – кто ж вам ещё расскажет? ...

- Итак, было это… Когда у нас крепостным волю дали? Ну вот аккурат через два года после того. Лет сто тридцать назад выходит, а как будто вчера, да.

Отец, значит, Варькин – Степан Алексеевич Сапожников – крепкий мужик был. И умом бог не обидел, и руки на месте, да и хозяйство у него было богатое. Ещё когда крепостным был, уже тогда сам батраков держал, и деньги у него водились хорошие. Сам барин, Фёдор Ильич Танайский, его очень уважал. И домовой у него хороший был – Сенька, дружок мой.

Понятно, что мужик Степан Алексеич строгий был, ну да в таком хозяйстве без этого никак нельзя. Но и отходчивый, тут я врать не буду. То есть, всё хорошо: дом – полная чаша, жена – красавица, дети – душа не нарадуется.
И, вот надо же, такая напасть…

Детей у Степана Алексеича двое было: дочь младшая Варька и сын Иван. Ивану тогда уже лет двадцать было, здоровенный парень. Что работать, что веселиться, помалу не умел – всё за троих. Как на улицу с гармонью выйдет, так все девки сбегались. А уж если с кем подерётся, дело то молодое, не без этого, так того неделю потом отхаживают. Сестру любил – спасу нет. Кто на неё косо глянет или шутку, какую не по делу отпустит – всё, пропал человек.

В ту пору Варьке лет шестнадцать-семнадцать было. Красавицы такой у нас отродясь не видывали, прямо загляденье. По всей деревне парни по ней с ума сходили, но Ивана опасались, потому озорства себе никакого не позволяли. А Варька как из дому выйдет, глазищами своими чёрными как глянет, так прямо насквозь прожигает. Да, что там говорить, я-то женщин описывать не мастак, а Варьку – её видеть нужно было, так не расскажешь.

Так бы может они и жили б, но, как говорят, сколько верёвочке ни виться, а конец один. Да ведь и история-то вышла – глупее некуда, у нас такие раньше на каждом шагу случались. К барину нашему, Фёдору Ильичу из города на побывку сын приехал. Пётр Фёдорович, барин, значит, молодой. Тоже парень видный был, у них в роду все такие, да к тому же ещё и офицер. Как пронесётся на коне своём по деревне в форме, а то и просто в белой рубахе, так просто земля дрожит и дух захватывает. Ну и то ли от скуки, то ли от тоски по жизни столичной, то ли ещё от чего, но положил он глаз на Варьку. Это всё вроде бы и ничего, Иван и поздоровее кавалеров, чем барин молодой, одной рукой через овин перебрасывал, да и сами Сапожниковы теперь люди вольные были, достатком могли и с Танайскими померяться, но только и Варьке, видать, Пётр по сердцу пришёлся. А если дело такое, то ведь девка – не собака, на цепи не удержишь.

А время-то идёт, и люди уже замечать начали, что полнеет Варька и явно не от молока и свежего воздуха. Многие в открытую посмеиваться начали, а пуще всех те ухари, которым Иван в, своё время, за Варьку рёбра пересчитал. Тот же мрачнее тучи ходил, повезло Петру, что ещё до того он снова на службу отправился, а то, видит бог, точно взял бы Иван грех на душу – удавил бы барчонка.

На Степана же Алексеича как затменье какое нашло. Зверем на всех глядел, с людьми не здоровался, а батраков своих колотил, почём зря, да и сам работал, как проклятый. А потом вдруг сорвался. Иван в ту пору, как раз, в город с товаром поехал, а то разве бы допустил такое? Выгнал Степан Алексеич дочку свою из дому, иди, мол, к кобелю своему, а семью не позорь. Ну а девке-то куда податься? Пошла в имение к Танайским.

Да только и тут не повезло ей. Фёдор Ильич, может быть, и оставил бы её прислугой в доме, - эка невидаль, раньше по полдеревни хозяйских детей бегало да вот только, как на грех, его в ту пору тоже дома не оказалось. В отлучке был, по делам поехал. А Матрёна Тихоновна, жена его, баба злющая была, как сорок чертей, она-то Варьку и прогнала. Мол, дескать, нечего тебе, потаскухе, на сына моего единственного напраслину возводить. Небось, с пастухами нагуляла, а теперь с князьями породниться хочешь?!

Ушла Варька, не вынесла такого позора.

Иван, как из города вернулся, узнал про всё это, так прямо, как с ума сошёл. На отца с вилами кинулся, да, спасибо, люди растащили, не допустили дойти до греха такого. Ушёл Иван из дома, у друга своего Серёги Лештакова жил, а затем и свой дом ставить начал на другом конце деревни. Поначалу бросился, было Варьку искать – да где там, места у нас глухие.

Где Варька всё это время была – неизвестно. Я, правда, думаю, что у старухи Акулины в лесу жила. Была тут у нас такая, я уже поминал про неё. То ли ведьма, то ли ещё что, они ведь любят таких вот покинутых привечать. Да только кто у нас у домовых спрашивать будет?

Ну, не будем гадать, а только по снегу пришла она снова в дом к отцу. С ребёнком уже. Кто видел, говорят, пацанёнок ну просто вылитый Пётр Танайский. А Степан Алексеевич в то время сдал, пить стал сильно, но хозяйство всё ещё держал крепко. Вот, видать, и попалась она ему под пьяную руку. А с пьяного что взять? Побил он её и прогнал снова. Ночью, в лес, зимой. Наутро проснулся, одумался, - дочь всё- таки и внук, не чужие – послал людей за ними вослед, да поздно было.

Нашли Варьку прямо недалеко от деревни. На ели она повесилась. Верёвку поясную сняла, через ветку перекинула и готово. Ребёночек тоже рядом лежал в сугробе. За ночь его снегом занесло, случайно нашли, да вот только помочь ему уже тоже ничем нельзя было.

Как в деревню их обоих принесли, как увидел их Степан Алексеевич, так умом и тронулся. Пока обряжали, пока отпевали, ни на шаг от гроба не отходил. И день, и ночь всё сидел с ними рядом, всё у дочки прощения просил, плакал, волосы рвал на голове – да что толку? Сделанного не воротишь.

А перед самыми похоронами вообще препоганая вещь вышла. Сенька рассказывал, что только собрались гроб с Варькой и ребёночком из дома выносить, как, откуда ни возьмись, кошка – чёрная, как чёрт в полночь, - вдруг прыг – и через Варьку перескочила. Откуда взялась, бес её знает, да только известно, что нет хуже приметы, чем, если кошка через покойника перепрыгнет.

Ну да ладно. Понесли их хоронить. Самоубийц, как известно на кладбищах не хоронят, грех это великий считается, если человек сам на себя руки наложил. Но Степану Алексеевичу в то время ни земные, ни небесные законы не писаны были. Он на священника отца Григория надавил, уж не знаю, как, и настоял, чтобы Варьку с сынком её рядом с бабкой, матерью Степана Алексеича, похоронили. Хоть и не дело это, но перечить тогда ему никто не стал. Уж больно страшен был тогда Сапожников, да и Иван его поддержал.

Погода в тот день выдалась, хуже не бывает. Небо серое, снег, ветер, да ещё и холод собачий. Отец Григорий молитву свою быстренько прочитал, родственники с Варькой простились и стали гроб в могилу опускать. Да не тут то было.

Как только гроб земли коснулся, как только стали верёвки убирать, тут-то всё и случилось. Неизвестно, что за сила – Бог ли, чёрт ли, – да только не приняла земля Варьку. Едва только первую лопату земли на крышку бросили, гроб, как на пружине какой из могилы то и выскочил. И не просто выскочил, а так, что крышка, гвоздями прибитая, в сторону отлетела, а сама Варька в гробу уселась. Мёртвая. Пятаки с глаз её упали, и они раскрылись, глаза-то. Люди говорили, ничего страшнее этого мёртвого взгляда не видали.

С минуту все молчали, слова никто сказать не мог. Потом бабы заголосили и ну бежать с погоста. Мужики то, те хоть тоже и перепугались до полусмерти, но остались на месте, только в кучу сбились и смотрели. Отец Григорий же, весь на глазах с лица сошёл, крестится стоит да "Сгинь!" шепчет. Только Степан Алексеич, как ни в чём не бывало, к гробу подходит, дочку мёртвую по волосам гладит, и что-то на ухо ей шепчет, как маленькой, будто успокаивает. Потом уложил её обратно в гроб, как уж ему удалось её мёртвую-то на морозе распрямить, не знаю, снова сверху крышкой прикрыл и по новой заколотил. После этого попросил мужиков ему помочь гроб обратно в землю опустить, да те, понятно, стоят, глаза в сторону отводят, но не шевелятся. Кому охота с таким-то делом связываться?…

Тогда Иван вышел. Подхватили они с отцом Варькин гробик и начали потихоньку в могилу опускать. Но ещё и на половину не спустили, как тот снова из земли, словно пуля, вылетел, гвозди во все стороны, перевернулся, И Варька из него вместе с дитём своим вывалилась прямо в снег. И оба пялятся своими мёртвыми глазюками.

Тут уж даже самые смелые мужики отшатнулись, а Степан Алексеич дочке своей, как девчонке малой: "Варенька, ты уж мне не балуй, лежи спокойно, родненькая, а то мороз на улице, внучика мне простудишь…"

Отец Григорий, хоть и поп, конечно, но мужик крепкий был. Себя в руки быстро взял и сказал мужикам другую могилу за кладбищенской оградой долбить. Те за дело взялись, да ведь земля-то мёрзлая, работа не идёт, да ещё и руки у всех от страха трясутся. К тому времени бабы со всей деревни сбежались, стоят в стороне и голосят, что, мол, конец света настаёт, раз уж мёртвые из земли выпрыгивать начали.

Худо-бедно, а выдолбили Варьке новую могилку. Не глубокую, правда, а так – в половину настоящей. Иван с отцом Варьку и ребёнка её снова в гроб уложили, крышку заколотили и до новой могилы донесли.

Когда они её в землю опускали, тишина стояла мёртвая. Люди и вздохнуть боялись, – а ну как снова?.. Однако ничего – обошлось. Так же тихо закидали гроб землёй, крест поставили и начали расходиться, когда ещё один случай вышел.

Серёга, Иванов друг, первым это заметил. Над могилой Варькиной туча ворон – штук триста, не меньше – кружилась. Молча. А где это видано, чтобы вороны в стае молчали?

По дороге в деревню кто-то предложение выдал, что нелишним было бы Варьке в сердце кол забить, мало ли что после таких похорон случиться может? Да только Иван на того мужика так глянул, что тот чуть было своим же языком не подавился. Да и отец Григорий сказал, что ерунда это всё и суеверия. Батюшка наш человек учёный был – он, перед тем как в семинарию пойти в Казани в университете почитай целых полгода обучался.

Ну вот, значит, похоронили Варьку с дитём её безвинно погибшим, поминки справили и долго бы ещё по всей деревне только и разговоров бы было, что о похоронах тех проклятых, да только новая напасть – волки в окрестностях объявились.

Волки-то, они и летом животные малоприятные. Нас, домовых, они, правда, не задевают, а леших так и вообще – слушаются, да, всё равно, дел с ними лучше не иметь. А зимой, с голодухи, они и в деревни забредают и на людей, бывает, кидаются.

Так вот и отца Григория задрали. Батюшка, хоть был человек учёный и лицо духовное, а выпить был совсем не дурак. Вот так он как-то, после вечерни, в церкви с дьяконом слегка подзадержался, после чего дьякон Афанасий остался в ризнице ночевать, так как идти куда-либо, ввиду сильного подпития, был уже не в состоянии, а батюшка церковь запер и пошёл к попадье.

Да только недалеко он ушёл. Бабки его утром у церкви нашли, всего в крови с перегрызенным горлом. Правда, волки эти какие-то странные попались: не только горло, но и сердце ему выгрызли, а больше ничего не тронули. Так, руки слегка покусали…

Старый барин Танайский и сын его - он снова погостить приехал, а как про Варьку узнал, переживал сильно, - так вот, барин с сыном мужиков собрали и облаву устроили. Дюжины полторы волков подстрелили, да вот только Петра Танайского шальной пулей зацепило, не опасно, правда. Доискиваться, кто молодого барина ранил, не стали. Да и чего искать, когда всем и без того всё ясно было. Однако видать, посовестились Танайские, спустили это дело Ивану с рук. Барин старый, по большому счёту, человек неплохой, справедливый был.

Ну, волки волками, а уж очень подозрительные раны отца Григория многим в деревне покоя не давали. Не видали у нас ещё таких волков, которые в зимнюю стужу, от лютого голода одно бы только сердце у человека выгрызли. И начали ходить меж людей разговоры, что и не волки это вовсе, а Варька Сапожникова пошаливает. Что до меня, так это и сразу ясно было, а в скором времени убедился я в этом совершенно точно.

Как говорилось уже, Сенька, дружок мой, в ту пору как раз у Сапожниковых обитал. А как беда эта самая у Степана Алексеича приключилась, так и работы у Сеньки прибавилось. Ведь если человек за домом не следит, то все заботы на нас домовых ложатся. Так Сенька изо всех сил и выбивался, чтобы дом в порядке содержать. Очень он уставал и, иногда, ко мне в гости наведывался отдохнуть. Ну и я ему тоже время от времени визиты наносил. Сидели мы с ним, обычно, на чердаке всё за жизнь разговаривали, хозяевам косточки перемывали, ну и выпивали, конечно, не без этого.

Вот так вот, однажды, взял я литр первача и к Сеньке в гости. Сидим мы с ним на чердаке у трубы, пьём помаленьку и болтаем о всяком разном, но потихоньку, чтобы хозяева, не дай бог, не услышали. Хотя тогда Степана Алексеича можно было бы не опасаться, – он в то время и на человека-то был не особо похож. Волосищами оброс, не мылся, рубахи не менял – всё сидел за столом, да сам с собой разговаривал. Но ведь не один он жил, жена его, Елена Сергеевна, всё ещё при нём оставалась. Хорошая баба была, только вот запуганная. И раньше слова поперёк мужу сказать не могла, а теперь, когда Степан Алексеич умом-то тронулся, и вовсе его как огня боялась.

Сенька, в своё время, дырочки в потолке провертел, чтобы видеть, что там хозяева внизу делают, нельзя же их без присмотра оставлять. И вот мы с ним наверху самогон пьём, салом закусываем, да за Степаном Алексеичем с Еленой Сергеевной в дырочку наблюдаем.

Старший Сапожников, как обычно, за столом сидел и чего-то там себе под нос бубнил. Зрелище, я вам скажу, не из самых приятных. Крепкий же мужик Степан Алексеич был, а за последнее время как будто постарел лет на тридцать. Седина появилась, плечи обвисли, глаза блестят, голос, как у больного пацана – по всему видно, что доходит человек. Сидит у стола, с Варькой разговаривает, прощенья, видать, просит и плачет. Елена же Сергеевна в углу у лучинки шьёт что-то. Ткань светлая, так и не поймёшь сразу – то ли простыня, то ли саван, но уж точно, что не платье свадебное. Грустная картина, одним словом. Уж на что я домовой бесчувственный, можно сказать – "бездушный", а и то мне жалко их стало. Правду люди говорят: как сам себя человек накажет, так никто его наказать не сможет.

Мы с Сенькой уже пол-литра уговорили, когда меня как будто мороз по спине продрал. Мы же, ну нечисть всякая, друг друга за версту чуем, но здесь чувствую – что-то не то. Не леший и не ведьма рядом, а что-то во много раз страшнее и опаснее. Такому и домового придушить, что раз плюнуть. Смотрю, Сенька тоже занервничал, прочувствовал, значит.

И вдруг слышим, возле дома бродит кто-то. Тихо-тихо так по снегу переступает, но к самому дому пока не подходит, видать, чего-то опасается. Мы с Сенькой к чердачному окошку подобрались и выглянули. Видим, – стоит недалеко от дома какая-то фигура в белом и что-то к груди прижимает. Но стоит к нам спиной и в тени, на свет, что из окошка падает не выходит.

И тут нас как обухом ударило – это ж Варька, Степана Алексеича дочка, с дитём своим к родителям пришла. Вдруг фигура покачнулась и в пятно света, что на землю падало из окна, попала. Видим: точно Варька, да только и не она уже это вовсе.

Смерть, она же, как известно, никого не красит, а уж от Варькиной-то красоты и вовсе ничего не осталось. Всего-то с месяц – полтора, как её похоронили, да и погода стояла морозная, но страшнее рожи я в жизни не видел и, бог даст, не увижу. Волосы свалялись, что твоя солома, а местами и повылазили так, что проплешины видать. Вместо глаз – ямы чёрные, а в них огоньки горят злющие-злющие, того и гляди, будто иглами раскалёнными проткнут. Рот провалился, губы сгнили, зато зубищи, как у волка, а то и того похлеще. Кажется, может она клыками своими камни разгрызать и наковальнями закусывать. Но понимаем мы, что не будет она зубы свои о камни тупить. Есть у неё цель и поинтересней, и помягче.

Стояла она босиком в снегу в одном саване и ребёнка своего помершего к груди прижимала. Да и ребятёнок-то подстать мамаше, второго такого уродца не найдёшь. Мордочка синяя, как купорос, вместо глазёнок угли багровые и полный рот зубов, - это у новорожденного-то! – тонких и острых, будто швейные иглы. Стоят они так и на дом родительский смотрят. И во взгляде этом такая злоба, такая ненависть, такой голод дикий, что даже у меня душа, если и есть, то в пятки ушла.

Потом Варька, как почуяла что, принюхиваться начала. И вдруг как глянет прямо на наше окошко. Взгляд её, как штыком ледяным, нас с Сенькой проткнул. А та оскалилась зубами своими страшенными и кулаком нам погрозила, мол, и до вас, мелюзга, доберусь, дайте только время. И детёныш её тоже кулачком своим сморщенным в нашу сторону помахал. А на кулаке его когти, как у дикой кошки.

Нас с Сенькой будто к полу гвоздями присадило, стоим – ни живы, ни мертвы, шелохнуться боимся. Варька же ещё с минуту поторчала, попялилась на окна дома Степана Алексеича и шмыгнула, как тень, в сторону кладбища.

Стояли мы с дружком, как в столбняке, а потом будто отпустило нас что-то, рухнули на пол, как подкошенные. Тут уже и самогон не помог, – всю ночь в обнимку просидели, да зубами простучали.

Наутро оно всё, конечно, не так страшно было, да и работы поднакопилось, но ближе к ночи начал нас мандраж пробирать. Сидим мы снова на чердаке, самогон глушим и покойницу эту ждём. Охота, она ведь, как говориться, пуще неволи. Страшно, а интересно.

И всё как прошлой ночью – Степан Алексеич со свечкой за столом разговаривает, Елена Сергеевна в углу что-то шьёт, а мы на чердаке сидим и Варьку поджидаем.

Только вот в этот раз поздно мы её услыхали. Проглядели, потому, как боялись на неё вновь трезвыми-то глазами глянуть. Так мы самогоном увлеклись, что прослушали эту бестию.

Вдруг, видим в дырочку: дёрнулся Степан Алексеич на лавке и к двери прислушиваться начал. Слышим - скребётся кто-то под дверью, будто собачонка, которую в январский мороз на улицу вышвырнули.


Хозяин к двери подошёл и спрашивает: "Кто там ещё? Кого в такую стужу по улицу носит?" А Елена Сергеевна аж вскинулась вся,– видать почувствовала что-то, мать всё же.

А с улицы Варька жалобным таким голоском: "Это я, доченька ваша - Варя. Пустите нас в дом погреться, а то внучёк ваш на морозе застывает, плачет, к дедушке проситься". И вслед за её словами с улицы плач детский еле слышный раздаётся.

Елена Сергеевна, как тигрица, в мужа вцепилась, чтобы не пускал он отродье это адское в дом, не усугублял и без того вины своей. Но ведь тот как рявкнет на неё: "Что ты, дура старая, несёшь? Я ж её, дочь свою, два раза из дому выгонял, она через это и смерть свою приняла. Так неужто я её и в третий раз выгоню? В уме ли ты, баба?" Но Елена Сергеевна цепляется за него, объясняет, что не Варька это, а покойница или того хуже – сам дьявол – явился за душами их грешными. Тут Степан Алексеич не выдержал и шваркнул жену по уху кулаком, да так, что та в угол отлетела: "Мне, - говорит, - плевать, мёртвая она или живая. Я её убил, я за это и ответ держать буду! Паду в ноги дочери своей, покаюсь, прощенья попрошу – авось смилуется, простит". Сказал так, подошёл к двери, щеколду отбросил, засов отомкнул и двери отворил: "Входи, доченька!".

И она вошла. Во всей своей замогильной красе. Не стану я её описывать, скажу только, что мало чего я в своей жизни более ужасного видел, чем мёртвая Варька Сапожникова, стоящая в чёрном дверном проёме и прижимающая ребёнка к груди. Елена Сергеевна лишь охнула, сползла на пол и попыталась до крышки погреба добраться, спрятаться, наверное, хотела.

Степан же Алексеич на колени перед дочкой бухнулся и ну биться головой об пол. "Прости, Варенька, - бормочет, - прости, родная...". Варька же всех мёртвым огненным взглядом своим обвела и, вдруг, как швырнёт детёныша своего через всю комнату. Мы даже сперва и не поняли в чём дело, пока не увидели, как ребёнок её окаянный зубищами своими в Елену Сергеевну вцепился. Та уже и крышку поднимать на погребе начала, да замешкалась что-то. Сама же Варька руки ледяные свои отцу на голову опустила и добрым, таким, тихим голосом говорит: "Ладно вам, папенька, чего уж…", и вдруг быстро, словно гадюка, склонилась над Степаном Алексеичем и впилась зубами ему в шею чуть пониже затылка.

В этот момент то ли от боли, то ли ещё от чего, но сознание к старшему Сапожникову возвратилось. Закричал он дико, вскочил и попытался Варьку с себя сбросить. Да не тут-то было. Она как клещ, как пиявка болотная, к шее отца присосалась, руками в лицо впилась, со спины ногами охватила и оседлала, словно жеребца. Он уж и так её бил и сяк, и на пол валился, и об стенку бился, – ничего не помогало, а ведь мужик был хоть и сдавший сильно, постаревший, но всё ещё сильный до ужаса. А Варьке всё нипочём. Только хохочет и подбородок отцовский кверху задирает, чтобы, значит, ударить поудобнее. И ударила.

Когтистой лапой своей в момент вспорола горло отцу так, что кровь из него струёй ударила. Степан Алексеич захрипел, выгнулся и на спину повалился, а покойница кошкой из-под него вывернулась, упала на отца и начала уже зубами горло его раздирать на куски с рычанием и чавканьем.

Пацан Варькин с Еленой Сергеевной уже заканчивал. Будто волчонок, въелся он когтями и клыками в грудь упавшей навзничь старухи, пытаясь добраться до сердца. Мать Варькина хоть и жива ещё была, но в глазах её уже зажёгся огонёк безумия, и она лишь тихо смеялась, глядя, как внук её мёртвый старается разорвать бабушкину грудь. Наконец и она затихла.

Некоторое время в комнате ничего слышно не было, кроме причмокивания, чавканья и всасывания да ещё Степан Алексеич ногтями в конвульсиях по полу скрёб. А в завершении кровавой трапезы вырвали Варька с ублюдком своим сердца у деда с бабкой и сожрали.

Наконец, поднялась Варька с колен, взяла отпрыска своего на руки, поклонилась с издёвкой последний раз отчему дому, недобро зыркнув на образа и, баюкая сыто урчащего на мёртвой материнской груди младенца, исчезла в морозной вьюжной тьме.

Но она вернулась. Видать не все долги она раздала, расправившись с отцом.
А всё ведь дурость ваша человеческая. Нашли ведь Сапожниковых наутро, нашли. И уж чего яснее, что рядом упырь бродит, так нет, – решили и на этот раз всё на волков или татей заезжих вину свалить. И ведь понимали все, что никакие это не разбойники и не волки, а всё равно, как дети малые, даже себе боялись признаться, что страсть такая в округе завелась.

Ну, а пока мужики бороды чесали да кряхтели, Пока бабы их выли, покойников оплакивая, пока парни землю заледеневшую долбили неподалёку от страшной могилки за оградой, чтобы похоронить скорее "невинно убиенных", Варька времени не теряла. И уже на следующую ночь нанесла новый удар.

Барин старый, Фёдор Ильич, в ту зиму частенько в город ездил, вот и в тот раз в отлучке был. Но должен был засветло вернуться, да возвращаясь, видать, припозднился. Что тому причиной – то ли лошадь расковалась, то ли у знакомых засиделся, но застала его темнота верстах в двух от усадьбы. Барыня и сын её знали уже, что с Сапожниковыми приключилось и по этой причине места себе, естественно не находили. На Варьку они, понятно, не грешили, а думали на волков, шибко образованные были, чтобы к умным словам или к сердцу своему прислушаться, но, тем не менее, троих мужиков дворовых с ружьями послали старому князю на встречу. Когда те уже со двора выезжали, сквозь ворота усадьбы одна из пристяжных кобыл из упряжки Фёдора Ильича ворвалась. Глаза бешенные, морда в мыле, правый бок разорван, аж до рёбер и с него шкура лохмотьями свисает. Тут уж не только те трое, но и ещё четверо мужиков, во главе с Петром Фёдоровичем на коней вскочили и рванулись галопом барина спасать.

Далеко, правда, скакать было не нужно. Всего в полуверсте от усадьбы нашли они и сани, барские и коней. Коренному и второму пристяжному Варька так лихо брюха вскрыла, что все кишки на снег вывалились. Кровищи вокруг было, как на бойне. Да что я говорю, – бойня это и была, самая, что ни на есть. Мишка, кучер барский, тут же рядом, у перевёрнутых саней лежал. И ему она горло с сердцем, как и остальным, до кого добиралась, выгрызла. Тут она верна себе осталась. А вот с Фёдором Ильичём, свекром своим неудавшимся, она по-другому обошлась.

Сначала его сразу и не нашли, видать попытался Фёдор Ильич жизнь свою спасти, и побежал в лес, как только увидал перед санями мёртвую Варьку с внучком своим зубастым. Да разве от такой убежишь.… Если по следам судить, то там где он пять шагов делал, она один лишь раз прыгала, как лягушка какая-то. И полусотни метров не прошли, как наткнулись на то, что от старого князя осталось. А осталось от него, надо сказать, не так уж и много.

Двоих мужиков из дворовых прямо наизнанку выворачивать начало, как только на останки барина натолкнулись. Фёдору Ильичу Варька не только сердце с горлом вырвала когтями и зубищами своими, а вообще самого на куски разорвала. Не спасла ни одежда, ни доха меховая – вспорола его Варька от шеи, до середины живота. И, словно издеваясь, внутренностями Фёдора Ильича украсила небольшую ёлочку, как под Рождество, растянув кишки в гирлянды, особое место, уделив сердцу и печени. Голову же князю она и вовсе напрочь оторвала и на вершину дерева насадила, навроде Вифлеемской звезды. И в глазах, и во всём лице Фёдора Ильича кроме боли и ужаса застыло ещё и безмерное удивление, мол, как же это так…

Хоть мужики и крепкие были и не робкого десятка, но тут растерялись – стоят, что делать не знают. Пётр же, хоть и стал белее снега, что вокруг лежал, но не зря всё же - боевой офицер, приказал всем на коней садиться и срочно в имение возвращаться, чтобы потом народ собрать и облаву на Варьку устроить. Мужики же стоят, мнутся, но в имение возвращаться не спешат, – понимают, куда теперь Варька направиться и не горят желанием с ней ночью нос к носу в усадьбе столкнуться. Но тут Пётр на них так рявкнул, что те, хоть и нехотя, хоть и через силу, но на лошадей позалазили и к дому Танайских поскакали.

Уже на подъездах к усадьбе поняли: "Опоздали". В воротах привратник Сашка лежал. Его, когда барина выручать поскакали, оставили дорогу перед имением с фонарём освещать. Тот фонарь и сейчас рядом лежал, не потух даже. Сашку Варька просто зарезала, не глумясь, - не он её целью был на этот раз, да и голод свой она уже, видимо, слегка утолила.

Визг стоял во дворе – жуть. Девки дворовые, да приживалки барынины в толпу в углу сбились, все расхристанные, ночь всё же, и вопят не переставая, но почему-то не убегают, то ли ноги от страха отказали, то ли просто совсем голову от страха потеряли и не понимают, что спасаться надо. Управляющий барский Василий посреди двора сидит, лицо разорванное, окровавленное руками зажал и по-бабьи в тон с девками воет. В общем, – столпотворение полное и светло почти как днём, потому что свет во всех окнах барского дома горит, да ещё и мужики с факелами прискакали. А из дома тоже крики доносятся и почти невозможно в этих истошных воплях голос старой барыни узнать. И ещё смех. Жуткий, замогильный, яростный. От хохота этого нечеловеческого у всех и вовсе душа в пятки уходит.

Пётр начал на мужиков орать, чтобы те в дом шли, барыню выручать, но те словно к месту приросли и по всему видно, что, хоть, режь, их, хоть, огнём жги, а в тот дом проклятый ни в жисть, ни сунуться. Плюнул тогда Пётр, из седельной кобуры пистолет выхватил, палаш офицерский обнажил и на помощь матери кинулся. Тут и сама Варька с княгиней Танайской появились.

Со звоном разлетелись стёкла в высокой двери ведущей на балкон второго этажа барского дома. И сквозь тучу блестящих осколков Варька вытащила за собой на балкон упирающуюся княгиню. На Танайскую смотреть было немногим легче, чем на саму Сапожникову. Лицо всё в синяках и уже в крови, рубашка ночная порвана в клочья, седые волосы растрёпаны, как у самой настоящей ведьмы, один глаз вырван, а левая щека располосована до самой кости. Она ещё кричала, но уже сошла с ума, и крик её странным образом гармонировал с торжествующим Варькиным смехом.

Сама же Варька выглядела настоящей победительницей. Разумеется, с ночи в доме Сапожниковых красивее она не стала, но появилось в ней что-то, что внушало, если не почтение, - нет, упаси Бог! – то какое-то уважение к её гордо выпрямившейся фигуре. Детёныш её, как ловчая птица, примостился на материнском плече.

Всё смолкло. Несколько девок, как только глянули на Варьку с барыней, так сразу в обморок и грохнулись, а остальные вместе с мужиками стояли, как соляные столпы, раскрыв рты и не в силах отвести глаз от открывшейся им жуткой картины. Пётр стоял вместе со всеми, так и не успев войти в дом.

Издав очередной торжествующий вопль, Варька одним движением сорвала волосы с головы Танайской вместе с кожей. И как только раздался ответный, полный боли крик старой барыни, она мощным рывком, помогая себе зубами, прервала его, оторвав княгине голову. И без того грязные, покрытые бурыми пятнами остатки Варькиного савана мгновенно стали почти чёрными из-за хлестнувшей на них фонтаном крови. Несколько мгновений держала Варька оторванную голову княгини в своих руках, напряжённо вглядываясь в единственный её оставшийся глаз, а затем швырнула обезображенный череп к ногам мертвенно побледневшего Петра.

Не успели люди внизу даже выдохнуть, как Варька с кошачьей грацией, нимало не заботясь о болтающемся на её плече младенце, вскочила на балконные перила и спрыгнула во двор. Дворовые отшатнулись от неё, как камыш под порывом ветра, но они совершенно не интересовали Варьку. Внимание её было всецело приковано к одинокой фигуре у дверей барского дома, сжимавшей в побелевших пальцах клинок и рукоятку пистолета.

В мёртвой тишине, такой, что было слышно, как поскрипывает снег под лёгкими шагами покойницы, Варька начала неспешно приближаться к замершему Петру. Тот, героическим усилием сбросив навалившееся оцепенение, двинулся ей навстречу. Не доходя шести-семи шагов, князь и упырица остановились, пожирая друг друга глазами.

Как шелест осенних листьев, как скрежет ледяной крупы об зимнее оконное стекло, как шуршание пробирающейся по сеновалу гадюки раздался тихий, не злой голос Варьки:

- Ну же, любимый, обними меня, это ж я – твоя Варенька, али не признал?

Пётр задрожал то ли от страха и ненависти, то ли от нахлынувших воспоминаний, но рука его начала медленно поднимать тяжёлый ствол пистолета. Варьку это ничуть не смутило, однако в голосе её появились как бы удивлённые, глумливые нотки:

- Неужели ты хочешь ещё раз убить меня милый? – наклонив голову, с любопытством спросила она. - Разве ты не знаешь, что нельзя ещё раз убить того, кого уже однажды убил? Посмотри, лучше, какого сынка я тебе родила. И назвала в твою честь – Петенькой…

Детёныш на Варькином плече растопырил когтистые лапки и потянулся к Петру, жалобно провыв: "П-а-а-апенька…". Гримаса ненависти и отвращения исказила лицо молодого князя:

- Кровавая тварь! – бросил он в лицо Варьке и нажал на спусковой крючок.

Он не промахнулся. Ударом выстрела покойницу отбросило на пару шагов назад, отчего младенец пронзительно заверещал, словно попавший под тележное колесо заяц. Не сразу Пётр понял, что тот смеётся, а не верещит от страха. И только когда Варька поднялась со снега и, озадаченно обследовав большую рваную дыру в животе, укоризненно взглянула на князя, тот понял, что, скорее всего, настал его последний час.

Взмахнув клинком, с яростным, отчаянным криком бросился князь на покойницу. Та лишь протянула руку ему навстречу, уверенная в своей силе, но тут же зло зашипела, когда палаш Петра напрочь снёс ей три пальца. Отступив, Варька упала, но, мгновенно перевернувшись, вновь оказалась на ногах. Воодушевлённый успехом, князь рубанул ещё раз, но, наученная опытом предыдущего выпада, покойница, уже не пыталась поймать клинок Петра, а лишь ловко увернулась от него.

Танайский поднял клинок на уровень глаз, направив остриё в сторону Варьки, и многозначительно провёл ребром левой ладони по горлу. В ответ упырица издевательски заклацала зубами.

Как бы то ни было, но при жизни Варька была всего лишь обыкновенной деревенской девкой, пусть и очень красивой, и не могла сравниться в искусстве фехтования со штатным офицером Танайским. Поэтому неудивительно, что ложный выпад князя она приняла за явную угрозу и, отклонившись в сторону, напоролась на завершающий замысловатую дугу клинок. Угроза князя лишить покойницу головы вполне могла бы осуществиться, если бы не Варькин детёныш, уютно устроившийся на материнском плече. Сталь палаша располовинила уродца, но тот, изменив направление удара, к тому же, смягчил его, поэтому сталь лишь содрала лоскут гнилой кожи со скулы упырицы и срубила клок свалявшихся волос.

Но младенец, разлетевшийся на два почти равных куска, как ни в чём не бывало, что-то зло провыл матери, суча голыми лапками. Варька мельком глянула на своего посиневшего отпрыска, одна половина которого с ручонками и головой яростно колотила кулачками о снег, а вторая зло топала ножками, упрямо пытаясь встать, примерно в сажени от первой, и лицо её превратилось в маску разъярённой гарпии.

Одним мимолётным, неуловимым движением она оказалась за спиной Петра, и её когтистая рука впилась в непокрытые шапкой волосы князя. Тот попытался махнуть клинком назад, с расчётом обрубить схватившую его клешню, но тут Варька смогла перехватить руку Танайского. С нечеловеческой силой покойница вывернула её, и, вслед за хрустом костей, раздался звук падающего на снег палаша. Так же молниеносно, Варька развернула к себе ошалевшего от боли князя, продолжая удерживать его за волосы и покалеченную руку. Губы Танайского шевельнулись в тщетной попытке что-то сказать упырице, но, в этот самый момент, обе её руки со снабжёнными острейшими когтями пальцами, разорвав форменный мундир, по локти погрузились в грудь молодого князя.

Голова Танайского запрокинулась, лицо помертвело, а из уголка рта заструился ручеёк крови. Тело Петра ещё раз выгнулось на вытянутых руках покойницы и внезапно обмякло. Тогда Варька небрежно сбросила в снег труп князя и поднесла к своим губам кровавый ошмёток сердца. Откусив от него большой кусок, она швырнула остатки шипящей половинке младенца. Тот, довольно заурчав, запихнул дымящееся мясо в пасть и принялся жадно чавкать.

Варька, тем временем, перевела свой злобный мертвящий взгляд на кучку дворовых, испуганно сбившихся в кучку у амбара. Очень нехороший был это взгляд – взгляд волка, ненароком угодившего в садок для кроликов. Медленно, каждым своим новым шагом лишая последних остатков силы воли крестьян, начала упырица приближаться к дворовым. А у тех не хватало смелости даже поднять захваченные с собой ружья для отпора неторопливо приближающейся смерти. Просто стояли и смотрели.

Но, то ли устала уже упыриха, то ли решила, что на сегодня крови уже достаточно пролито, но повезло в тот раз дворовым. Она просто остановилась от замершей в ужасе толпы, наклонила голову свою жуткую и аккуратно так пальчиком всем погрозила, типа: «Смотрите, мне, не балуйте тут без меня», а потом подхватила на руки обе половинки недовольно заволчавшего младенца и огромными скачками упрыгала в сторону кладбища. Но и этого хватило: у одной из баб выкидыш преждевременный случился, а конюх барский поседел с перепугу. И то сказать...

Наутро снежок шёл небольшой такой, тихий. Народишко-то дворовый, он храбростью, как известно не отличается, да и при любой храбрости, кто ж ещё в таком проклятом месте оставаться захочет? Так что уже стали людишки скарб собирать, что б перебраться кто куда – кто по знакомым, кто к родственникам, когда дошла до людей весть, что Иван, брат Варькин, задумал что-то. И вот ведь люди: решили убегать, так уносите ноги скорее, так нет, всей толпой в деревню потянулись, охота она, как известно, хуже неволи.

А Иван тем временем уже сани запряг, набросал в них инструмента какого-то разного и к кладбищу направился. И страшен он был тогда чуть меньше варькиного. Наполовину поседел за одну ночь, морщины глубокие лицо прорезали, а в глазах... Я даже не знаю как сказать, но было во взгляде его что-то, что заставило мужиков держаться от него подальше, а баб даже галдеть потише. Так и проделали путь к кладбищу: впереди Иван с непокрытой головой, ведущий в поводу свою запряжённую в сани кобылку, а шагах в двадцати за ним все односельчане.

Так и подошли к одинокой могилке за кладбищенской оградой. Сразу стало видно, ведь снег-то только под утро пошёл, что был тут кто-то недавно. Вокруг сугробы по пояс, а на самой могиле только тонкая снежная плёнка, как будто раскапывали её только что. И то верно, раскапывали, только не собаки бродячие или медведь какой, загулявший не в сезон. И все прекрасно знали КТО. И знали, кто крест тяжеленный с могилы вырвал и в сторону отбросил.

Иван же перед могилой на колени опустился и молиться начал. А может и не молиться, слов-то не разобрать было, но что-то он себе под нос бормотал и бормотал долго. Потом поднялся, крестным знамением себя три раза окрестил, перекрестил так же лопату штыковую, что до того в санях валялась, и принялся копать. Лошадка-то его в это время всхрапнула и попыталась понести, но Серёга – дружок Иванов – её удержал, в уши подул успокаивающе и мешок какой-то из саней ей на голову набросил. Не сильно кобылка успокоилась после этого, видать всё равно чувствовала что-то, но убежать больше не пыталась.

А Иван продолжал копать. Замёрзшая земля поддавалась на удивление легко, да и что тут удивительного то – сколько раз её за последние дни с места на место перекидывали? Но, как бы то ни было, даже с такой землёй пришлось Ивану повозиться, всё ж не лето жаркое. Поэтому, через несколько минут тулуп он скинул, оставшись только в тёплой суконной рубахе, а когда лопата наконец стукнула глухо о крышку гроба, взмок он уже не хуже, чем на летнем сенокосе.

Подхватил тогда Иван из саней лом, который заранее прихватил, поддел им гробик сестрин и попытался из мёрзлой земли вытащить. Но не так-то легко это оказалось – гроб, он вообще штука неухватистая, а если его ещё и из могилы тащить... А народ стоит, глаза отводит. Тут Серёга тот-же сначала сплюнул, потом перекрестился и отправился другу на помощь. Худо-бедно, но вытащили последнее Варькино пристанище из мёрзлого плена.

Тут уж и Серёга в сторону отошёл от греха подальше, да и другие людишки отшатнулись, хватит уже, насмотрелись многие из них на упыриху прошлой ночью, слава Богу, хоть живы остались. Иван тоже побледнел заметно, но только насупился, челюсти покрепче сжал и топор мясницкий из саней достал. Подцепил он топориком гробовую крышку и откинул в сторону. Легко откинул, парагвоздей в ней может и оставались, но не держали уже совсем.

Варька ничуть не изменилась с прошлой ночи. Клыков и когтей, правда видно не было, может они только по ночам у неё отростали – кто знает, но красоты это ей не прибавляло. А вот буркалы у неё такими же и остались – огненными, ненавидящими. Иван, как наткнулся на этот взгляд, отшатнулся, но всё ж в руки себя почти сразу взял: Сапожниковская порода – она крепкая.

А Варька зашипела сквозь стиснутые зубы, как сотня гадюк и попыталась в гробу перевернуться от света дневного спасаясь. И солнца-то не было особого, небо тучками было с утра затянуто, но, видать, даже этот неяркий свет приносил ей муки страшные. Не смогла – по всему, сила её дьявольская только по ночам действовала. И половинки дитёныша, что в ногах у неё пристроился тоже зашипели, забились.

Иван же, словно во сне, взял из саней приготовленные заранее колья и тяжёлую киянку. Медленно-медленно приблизился он к гробу, наклонился, и установил кол острый прямо напротив Варькиного сердца. Та снова зашипела, словно стараясь ему сказать что-то и замер упырихин брат. Но тут савраска его снова заржала и забилась. И как будто оцепенение спало с Ивана. С громким криком: «Прости, сестра!», поднял он тяжёлый молоток и ударил по колу.

Острый, тщательно оструганный кол пробил варькино тело с одного удара и упёрся в заднюю стенку гроба с глухим стуком. Упыриха вздрогнула, страшная судорога пробежала по её телу и ногти заскребли по боковым стенкам гроба. Тело покойницы выгнулось, как в нестерпимой муке и застыло. Иван же осел на землю рядом с домовиной.

Пару минут он просидел так, не замечая ничего вокруг. Потом очнулся, подхвотил ещё два колышка поменьше и уже без всяких слов пронзил ими обе половинки ублюдочного упырихиного младенца. Потом поддел гроб ломом и вывалил его содержимое на снег.

Ни Варька, ни упырёныш её уже не дёргались, но Иван твёрдо решил довести дело до конца. Уперев остро наточенное лезвие лопаты в горло сестры, он одним сильным ударом ноги снёс ей голову. Потом, подхватив топор, принялся за руки и ноги. Двигался он как механизм какой, бездумно и монотонно, но не в первой ему было разделывать свиней или бычков каких: всё-таки не горожанин изнеженный, у нас каждый пацан в селе знает, как скотину забивать и разделывать. Но, одно дело скотина, а другое... Некоторых в толпе наизнанку выворачивать начало, бабы-дуры некоторые заголосили было, но на них мужики прикрикнули: лучше б было б, мол, если б вас верещалок голосистых эта тварь замогильная разделывала бы, что ль? Иван, тем временем, с сестринским трупом управился и к упырёнушу приступил. Ну тут-то быстро пошло: какие у того косточки? Не толще куриных.

Потом Иван, - запасливый мужик, хозяйственный, - принялся костёр складывать из сухостоя всякого и дровишек (их он тоже, оказывается с собой притащил). Костёрчик получился так себе, небольшой, но большого, как оказалось, и не потребовалось. Когда Иван разрубленные Варькины куски и ошмётки от дитёныша её на кострище перетащил на руках и облив керосином поджёг, вспыхнули они ярким и чистым пламенем. Вспыхнул костёр и погас, только пепел остался и вороны вокруг закружились, но уже с нормальным граем вороньим, а не втихомолку, как давеча на похоронах. Не стало Варьки. Навсегда уже.

Иван же, не оборачиваясь на толпу, взял лошадку свою, мешок ей с головы скинул и ушёл. Вообще ушёл, даже в дом свой не заходя больше. Никто с тех пор из деревенских его больше не видал. Слухи, правда, разные о нём ходили. Кто говорили, что в монастырь он дальний подался, постриг принял и прославился необыкновенной святостью. Кто, наоборот, что подался он в люди лихие на Волгу и стал душегубцем известным и убивцем. Есть ли в том правда, нету ли - не знаю. Скажу только, что после того зимнего утра Сапожниковы в нашем селе закончились, как и не было их никогда...

Вот, а ты мне говоришь: «Дракула-Шмакула».... Да разве потянет вампир какой-то румынский против нашего кондового родного упыря? А если упырь ещё и баба к тому же, то только и остаётся, что кричать: «Ой-ё-ёй!!!»"
© Завхоз

[Реновод]

"Небоскрёбы качаются. С земли это незаметно: просто стоят огромные башни, абсолютно равнодушные к царящей внизу суете, незыблемые и циклопические, как египетские пирамиды. Люди внизу суетятся, бегут куда-то, падают, проносятся мимо в машинах или наоборот - стоят уставившись в одну точку, но и их неподвижность кажется смехотворной рядом с монолитной незыблемостью небоскрёбов. Но небоскрёбы не неподвижны - они в постоянном движении.

Изнутри это тоже трудно заметить. Когда вокруг тебя вертится хоровод сослуживцев, щёлкают ксероксы, гудят компьютеры и изредка порявкивает начальник, ты не ощущаешь особой разницы - в подвале ты сидишь или на пятидесятом этаже какой-нибудь башни из стекла и стальной арматуры. Но это днём.

А ночью, когда смолкает гомон работников, застывают в недоумении копировальные и всякие прочие машины, когда начальники разбегаются по жёнам и любовницам, ты отчётливо можешь услышать гул ветра за звуконепроницаемыми, по идее, окнами, скрип несущей арматуры и даже, если задержать дыхание и не двигаться, заметить, как здания внизу медланно перемещаются на несколько сантиметров в сторону, а потом возвращаются на место. Само собой, это не несчастные плебейские двух-трёхэтажки ползают с места на место, это аристократ-небоскрёб слегка раскачивается. Несильно. Но так, чтобы дать понять, что он тоже живое существо, со своей нервной (электричество), пищеварительной (мусоропроводы), зрительной (камеры наблюдения) и другими системами, присущими всякому живому существу. Немногие это замечают: может быть, только некоторые из ночных уборщиков и охранников, т.е. люди, которым по должности положено находиться в здании, после того, как основные его дневные обитатели разбегуться по домам. Но и они не всегда понимают, что огромное, многоэтажное здание - тоже живое. И, как любое живое создание, оно может чувствовать и думать. А, иногда, и действовать.

Станислав «Стэн» Гершович знал это, как никто другой. Уже почти два года, как он работал ночным охранником в огромной стеклянной пятитедсятиэтажной башне в одном из примыкающих к Манхеттану районов Большого Нью-Йорка. А долгие вечерние и ночные часы ничегонеделанья поневоле тренируют наблюдательность и способность замечать на первый взгляд незаметное.

Например, он в отличие от сотрудников дорожного департамента, прекрасно знал, что период смены запрещающего сигнала светофора, расположенного напротив главного входа, на разрезрашающий составляет одну минуту и семь секунд, а не ровно одну минуту, как положенно по правилам. Знал, что кубинец-уборщик Хосе тайком покуривает травку прямо на работе в одном из вспомогательных помещений, но у Хосе - свои начальники, а у Стэна - свои, так что не стоит портить парню жизнь, тем более, что иногда Хосе подгонял травку и Стэну. Знал, что женственные индусы-программисты Кумар и Радж задерживаются допоздна на работе не только из-за присущего их нации трудоголизма. Знал в лицо любовницу жутковатого начальника с двадцать седьмого этажа и любовника начальницы с восемнадцатого. Вежливо здоровался с ними при встрече и невежливо подмигивал. Они отвечали тем же: Стэн - хороший парень, не сдаст. А если и сдаст - не велика беда, кто станет прислушиваться к словам охранника, вчерашнего эммигранта с корявым английским? Хотя, у половины сотрудников Организации, которая занимала здание, английский не лучше.

Стэн всё видел, но никому ничего никогда не говорил. За это, кстати, он был на хорошем счету у начальства. Потому как, начальство состояло, в основном, тоже из бывших эммигрантов, правда не славян, а испаноязычных, и общепринятой привычки стучать не одобряло. Потому как сткачество - считай сигнал - подразумевает принятие каких-то ответных мер и действий, а в секьюрити, как правило идут люди, которым любые действия органически противопоказанны. А вот Стэн никаких проблем не доставлял, за что его и любили.

Вообще же, Стэн иногда склонялся к мысли, что быть белым в Штатах иногда и не совсем плохо. К примеру, когда он пришёл наниматься в секьюритную контору, зная по-басурмански только «тенк ю» и «фак ю», причём, не всегда отличая эти фразы на слух, и увидел перед собой очередь в полтора десятка чёрных и довольно темнокожих испанцев, он слегка стушевался, но местный супервайзер (начальник по кадрам), случайно вышедший в приёмную, сразу отметил белое лицо с толпе окружающих, моментально вызвал Стэна к себе и на другой день он уже стоял на главном посту в головном офисе одного из известнейших в мире банков.

Правда, простоял он там недолго. Всё-таки, местную мову надо знать чуть больше, чем на уровне начальных классов чернореченской средней школы, поэтому очень скоро Стэна перевели в ночную смену. Тут-то говорить особо ни с кем не надо, а если и придётся - можно просто морду кирпичом сделать и позвонить начальнику смены: у того оклад не в пример больше, пусть он и разбирается. Смена, конечно подобралась - клоун на клоуне: гаитянин сексуальный маньяк, который только и мог говорить, как о своих подругах, но его всё равно из-за акцента никто не понимал, престарелый рок-музыкант из Центральной Африки, больная на всю башку местная бабка-негритянка, всю зарплату тратящая на маникюр и парикмахера, но так и не научившаяся ни читать не писать и открытый гомосексуалист из Гринвич-Виллидж, на работе коротающий время составлением букетов на заказ.

В России Стэну бы такая смена охраны показалась невозможной, он-то привык к звероподобным мужикам в камуфляже с автоматами, но тут это было в порядке вещей. Это на родине - охранник должен охранять, а тут охранник, в случае чего, должен первым делом звонить в полицию и ничего руками не трогать. На всю жизнь Стэну запомнился вопрос из экзамена на лайсенс охранника: «Что является приоритетом для офицера-секьюрити при пожаре в здании?». Правильный ответ: «Жизнь самого офицера-секьюрити». Вопрсы? Нет? Шагом марш на пост.

Так, не напрягаяясь, Стэн и проработал почти два года. Ни шатко ни валко, но жизнь шла, зарплата, пусть и копеечная, капала и всё было тихо и спокойно. Но, как говориться, жадность фраера сгубила. Подвернулось одно беспроигрышное дельце, обещающее в случае успеха вознаграждение равное по сумме примерно двум годовым окладам, и Стэн, как человек живой и к деньгам весьма неравнодушный, повёлся...

Этот мужичок нарисовался незаметно. Сидел Стэн на лавочке на пляже, неторопливо потягиал пиво, спрятанное в бумажный пакетик, - законы штата Нью-Йорк, мать их - и равнодушно наблюдал за вознёй чаек, бакланов и местных русскоязычных бомжей, оккупировавших побережье. Бомжи, кстати, были самыми спокойными, потому как - полицией зашуганными, и вели себя тихо-пристойно. Другое дело: чайки. Этих птичек Стэн ненавидел ещё с России, когда по утрам его будили мерзкие крики чёрно-белых помоечниц, облюбовавших свалку прямо под окном бывшей квартиры Стэна. Лучше б уж вороны, те только каркают, а не вопят противными голосами, напоминая визги бывших двух жён. С женщинами Стэну не везло. Точнее, не везло с жёнами. Обе оказались законченными стервами, помешанными на бабках и считающими, что муж-еврей - залог финансового благополучия в семье. Обломались обе, так как Стэн и деньги оказались двумя вещами друг друга взаимоисключающими. Нет, деньги у него водились, другое дело, что евреем он был не совсем типичным. Любые появившиеся бабки, Станислав спускал в пьянках с друзьями или тратил на каких-нибудь, совсем уж непотребных, баб. Потому и жёны, которым раньше сильно нравилась его не по-семитски разудалая гульба, со временем понимали, что он раздолбай хуже любого русского бандита, кем он, вообще-то, тогда и являлся, и, собрав манатки, и прихватив часть общего имущества, отправлялись плакаться к маме или более покладистым любовникам. Стэн же, в силу неистребимого разгильдяйства, препон им не чинил и к своим разводам относился философически: умерла, так умерла. Другое дело, что последняя его жена сейчас у себя в Мухосранске кусала локти, потому как могла бы жить в настоящий момент в «столице мира», но... Сама ж ушла, Стэн никого не прогонял.

Хотя, житиё его, конечно, было далеко от идеальной «американской мечты». Маленькая квартирка-студия в старом доме в районе 11-го Брайтона, старички одесситы-соседи, вечно поминающие по кой-то хрен батьку Иосифа Виссарионыча или, не к ночи будь помянут, Берию, их жёны, ни дня в этой стране не проработавшие, но твёрдо уверенные, что Штаты им обязанны за все случившиеся с ними в жизни неприятности, или их отпрыски, не могущие внятно связать пары слов ни по-русски, ни по-аглицки. Но Стэна никто из них не задевал и с вопросами не приставал, потому как от природы обладал Станислав чисто нордической внешностью (случается и такое) и чисто русской необузданностью нрава. Потому в доме считали его тайным антисемитом и чуть-ли не фашистом, но в открытую предъявлять обвинения отказывались, что, в целом, Стэна вполне устраивало..

А мужичок... Чёрт его разберёт, то ли итальяха из сицилийских, то ли - грек, то ли - вообще из армян, но по-русски говорил с таким сильным акцентом, что Стэн предпочёл перейти на местное наречие - так лучше друг друга поймём, да? Поняли.

Короче, нужно мужичку ни много ни мало, а просто втихаря скопировать несколько страничек на ксероксе. Почему он в нормальной забегаловке, где копия десять центов за страницу стоит этого сделать не может? Да всё очень просто - ну нет у него оригинала. Но где он он есть, мужичок знает. Даже больше - он и ключики от кабинета, где бумажки эти хранятся имеет, и даже ключики от несгораемого шкафчика, где папочка лежит, у него тоже есть. Только вот - одна загвоздка. Ну не хочет мужичок этот, чтобы о том, что копия документов есть не только у хозяина, а у кого-то ещё хоть кто-то прознал. Потому, если Стэн, не сегодня, и не завтра, а в любой день, когда его в патруль по этажам назначат, случайно так в известный кабинетик заглянет и папочку на ближайшем ксероксе ( они там, слава богу, на каждом углу) скопирует, то мужичок этот будет премного благодарен.

Стэн пиво допил и согласился. Уж больно хорошую сумму мужичок назвал. И аванс сразу отстегнул, не пожадничал...


Это уже потом до Стэна дошло, что кабинетик-то на тридцать-шестом этаже находится, а этажик этот уж как нехорош... Нет, по большому счёту - этаж как этаж, и на нём люди работают, только вот связано с ним много непонятного и нехорошего. Прошлой весной, поутру только, нашли там одного сотрудника под столом - инфаркт с ним приключился, но мужик уже старенький был - всякое бывает. А через пару месяцев, на том же тридцать шестом, программер один с ума сошёл - засиделся допоздна, а потом выбежал голый абсолютно в холл и на охранников с ножом для бумаг кинулся. Хорошо, смена не Стэнова была, а та, в которой Джим Моррисон (подфартили родители с имечком - родился тот в мае семьдесят второго) работал - негр из Южного Бронкса , тот-то знал, как против ножа работать. Короче, повязал он тогда бешеного клерка - даже статья в газете была - и отправили того в психушку.

А уже при самом Стэне случай был. Часов в одиннадцать вечера вышел мужик оттуда, с тридцать шестого, - взгляд слегка одереневевший, ну у тех, кто за компом с утра до вечера сидит - это бывает, попрощался со всеми, с охранниками тоже, потом вышел за порог, упал и умер. Врачи потом сказали - кровоизлиние в мозг. Хрен его знает, может и кровоизлияние, только Стэну на фоне прочих событий это дело очень странным показалось. Ну, да кто его спрашивает-то? Сторож - он сторож и есть....

С другой стороны, жизнь давно отучила Стэна от излишней параноидальности, т.е. он прекрасно знал, что неприятные вещи иногда случаются просто сами по себе, и не нужно во всём искать злой умысел и какой-то заговор. И совпадения - вещь вполне реальная, только уж слишком много было их, совпадений этих. Но аванс получен, так что надо отрабатывать.

Вот именно сегодня и вызвал Стэна замначальника смены добродушний негр Браун, молча сунул в руки доисторическую рацию-«мотороллу» весом чуть-ли не в полкило, вручил специальную секьюритную ключ-карту, открывающую практически все двери в здании и махнул рукой: «Иди, мол, нечего в холле штаны протирать и кроссворды разгадывать». Ну вот и хорошо, ну и ладно.

Вообще, Стэн любил патрулировать этажи. Во-первых, это давало шанс убить часа полтора-два от, изводящёй своей монотонностью, смены. Во-вторых, обходя здание, Стэн чуствовал некоторую причастность к жизни Организации. Т.е. он становился не просто торгующим мордой дебилом с вахты, а почти что сотрудником, считай, полноправным обитателем здания. Ну а в данном конкретном случае патруль и ключ-карта пришлись, вообще, как нельзя более кстати.

Скоростной лифт практически мгновенно вознёс Стэна на верхний, пятидесятый этаж. Ну положа руку на сердце, не самый верхний и не самый «пятидесятый». Ну вот заскок такой у америкосов - не бывает у них в небоскрёбах тринадцатых этажей. Т.е. этаж-то, конечно есть, но называется он уже «четырнадцатым» - дурь, конечно, но хозяин-барин. Таким образом, «пятидесятый» этаж, на котором высадился Стэн, был на самом деле сорок девятым, а на настоящем пятидесятом - самом верхнем - этаже находились всякие коммуникации, лифтовые машины и прочая лабуда, до которой Стэну дела не было.

Тут же на сорок девятом, тьфу ты, блин, официальном «пятидесятом» находились кабинеты высшего руководства Организации и их секретарей. По-большому счёту, Стэну тут делать было нечего: универсальная ключ-карта двери кабинетов небожителей не открывала (уж извините), а сам этаж был почти втреть меньше всех остальных. Потому, просто для очистки совести, окинув помещения беглым взглядом, Стэн направился ниже.

Было у него одно любимое местечко на сорок восьмом этаже. Вот и сейчас он уселся у огромного, во всю стену окна, тут все окна были такие, кстати, и в очередной раз восхитился открывшемуся виду. Отсюда весь Восточный Манхеттен был как на ладони. Прямо напротив светился, несерьёзный с такой высоты, прямоугольник ООН, окуппироровавший набережную чёрной ленты Ист-Ривер. За ним уходили вдаль сверкающие ночными огнями небоскрёбы сороковых улиц, а чуть левее возвышалась блестящая, как новогодняя ёлка громада Эмпайр-Стейт. Даже отсюда здание выглядело величественным и красивым. На памяти Стэна только один раз ночью подсвечивающие купол здания цветные прожекторы не горели - когда умер Рэйган и по стране, в лучших совковых традициях, объявили траур. Сейчас же здание светилось бело-сине-красным цветом (очень патриотично, как для американцев, так и для русских). Левее, после промежутка малоэтажных домиков Ист-Вилладж, вдалеке выростали стеклянно-бетонные монстры финансого района и «пресловутой» Уолл-стрит. Над ними постоянно вертелись полицейские или частные вертолёты, освещая дорогу перед собой прямыми световуми лучами, прямо-таки сцена из «Звёздных войн», блин. Направо же лежала огромная чёрная заплатка Централ-Парка и изредка поблескивали одинокие огоньки Ист-Гарлема. И уже почти у горизонта поднималось оранжевое электрическое зарево над Бронксом.

В сторону Бруклина Стэн старался не смотреть - чего он там не видел?


Может быть, только в эти минуты Стэн ощущал себя не никчемным эммигрантом-неудачником, а человеком перемахнувшим океан, порвавшим с не самым светлым прошлым и забравшимся почти на вершину мира. А, может быть, ему просто нравился вид ночного Манхеттена, кто знает?

Но, лирика-лирикой, а деньги нужно ещё заработать, потому как на красоты «столицы мира» он всегда успеет полюбоваться, а когда следующее патрулирование выпадет неизвестно. Так значит, что? Правильно, крейсерской скоростью двигаемся на тридцать шестой и делаем дело. А дальше - увидим...

На сорок первом, правда, вышла заминка. На маленькой офисной кухоньке - стойка, пара табуретов, микроволновка и кофеварка - две полячки-уборщицы, задрав юбки, сосредоточенно наматывали вокруг пояса рулоны копеечных бумажных полотенец. Вот ведь ж люди! И надо оно им? Стэн не любил поляков - те же негры, только белые. И ведут себя так же. Даже хуже: например, напарник Стэна по смене Джонс (бывший центральноафриканский рокер) был порядочнейшим мужиком с потрясающим чувством юмора, что не мешало ему быть, в то же время, запойным пьяницей, но тот никогда бы не опустился до банального воровства. А эти - только отвернись. Оно, конечно, Организация не обеднеет, только на кой нарываться-то? Тоже анекдот: у полячек-уборщиц в трудовом соглашении обязательным пунктом стояло согласие на личный досмотр по окончании смены, и, что интересно, они не возражали - поймаешь: молодец, не поймаешь... На нет и суда нет, так ведь? Если б Стэну за это отдельно платили, он бы каждую смену выявлял по несколько воровок, но никто до этого не догадался, а сам Стэн с инициативой не лез: живёшь сам - давай жить и другим.

Заметив постороннее движение, уборщицы было шуганулись, но, узнав Стэна, только весело оскалились - свой парень, славянин, не выдаст. «Тамбовский волк вам свой», - руганулся про себя Стэн, двигаясь дальше. Ладно, пусть воруют, если по-мелочи и если жить без этого не могут. А то был случай - один поляк-уборщик ухитрился спереть лэптоп с какой-то суперсекретной информацией и загнал его на блошином рынке баксов за пятьдесят. Нагнали эфбеэрщиков, полицию, прошмонали всё здание, вышли на уборщика и обвинили бедного придурка чуть ли не в шпионаже. Слава богу, пронесло - обнаружился лэптоп в каком-то ломбарде, а то отсиживать бы бедному воришке срок в тюрьме строгого режима как агенту иностранной разведки. А так - только с работы уволили, точнее, в другой офис перевели.

Так, посмеиваясь про себя и припоминая целлюлитные ляжки уборщиц, Стэн наконец добрался и до тридцать шестого. По большому счёту - этаж как этаж. Те же клетушки для работников, огороженные хлипкими фанерными стенками на уровне груди, создающими иллюзию закрытости рабочего места. Тот же хозблок: кухня, мало отличающаяяся от обрисованной выше, и туалет. И, расположенные по периметру, кабинетики начальства - фактически, те же клетушки, что и у рядовых сотрудников, только со сплошной, до потолка, перегородкой, дверью и окном. Может быть днём, когда вокруг мельтешит толпа народу, все суетятся и усиленно создают видимость полезной жизнедеятельности, этот этаж и не отличается от остальных. Но сейчас, ночью, Стэн отчётливо ощущал тяжёлую атмосферу царящую в помещении.

Дело было даже не в ставшем привычным скрипе стальной арматуры, составляющей костяк здания. И не в приглушённом свете ночных светильников, освещающих помещение в этот поздний час. Просто всё вместе: и светильники, и потёртое, глушащее звуки ковровое покрытие на полу, и серые, обшитые какой-то, чуть-ли не войлочной, тканью перегородки вокруг клетушек работников нагнетали атмосферу, заставляли думать о чём-то нехорошем. Неудивительно, что тот программер с глузду съехал - было в самом воздухе этажа что-то такое, что пробуждало тревогу и не самые приятные воспоминания. Стэну почему-то вспомнилось, как он с друзьями в третьем или четвёртом классе убил кошку. Кошка не хотела умирать, жадно цеплялась зубами за жизнь и сдохла только тогда, когда Гоша Кабан (надо же - и имя вспомнилось через столько-то лет) размозжжил ей голову здоровенным булыжником. Но, Стэн встряхнулся, не время сейчас предаваться воспоминаниям - дело делать надо.

Нужный кабинет отыскался сразу: комнатка под номером «3609» без всяких табличек, сообщающих, что за дверями сидит какой-нибудь вице-президент или начальник департамента, просто нормальная, замаскированная под красное дерево дверь. Нормальная, да ненормальная. Вместо привычного электронного замка дверь была снабжена традиционным механическим, так что ключик, предоставленный сицилийским греко-армянином пришёлся очень даже кстати. Всё интерественней и интерественней, как говариала, помнится Алиса.

Внути кабинет, впрочем, не впечатлял. Те же кипы бумаг на столе, забытая сумка из под лэптопа в углу, пара узких шкафов с какокй-то документацией и недопитый стаканчик с мерзким местным кофе-суррогатом на подоконнике. Несгораемого шкафа, кстати, тоже не было. Вместо него был нормальный стандартный сейф, скромно приютившийся в углу, как бедный родственник. Второй ключ подошёл к нему, как родной.

Судя по всему, хозяин кабинета принадлежал к очень тайному и законспирированному ордену «Друзей Стэна Гершовича», иначе зачем бы ему было так облегчать задачу ночного гостя? В сейфе кроме початой бутылки «Джек Дэниэлс» находилась только одна тоненькая кожаная папочка, полностью подходившая под описание, данное незнакомцем на пляже.

Внезапно забулькала и захрипела прицепленная к поясу доисторическая «моторолла»:

-Пятисотый пятсот шестому, - прорвался сквозь шум помех и без того хриплый голос диспетчера Финчера.

-Пятьсот шестой на связи, - ответил Стэн, вяло ругнувшись про себя: как не вовремя решили его проверить.

-Что насчёт «двадцатки»? - осведомился Финчер.

-Тридцать первый, - не моргнув глазом соврал Стэн.

-ОК, давай там не тормози, а то смена через час заканчивается, - посоветовал диспетчер.

-Десять четыре, - вежливо послал его Стэн и отключился.

«Конспираторы, хреновы, - беззлобно ухмыльнулься про себя Стэн, - поднабрались тут»... Его всегда веселила манера местных охранников выражаться на военный манер: «двадцатка» - местонахождение, «десять четыре» - подтверждение и т.п.... Рэмбы, блин. Однако, время действительно поджимает, кто б мог подумать, что уже почти одиннадцать? Значит, надо поторопиться.

Быстренько подхватив папочку подмышку, Стэн направиля с ближайшему копировальному аппарату, благо и кабинет и ксерокс распологались так, что не просматривались камерами наблюдения. Весьма кстати. Преодолев несколько метров по полутёмному помещению, Стэн краем глаза уловил какое-то смутное движение слева и мгновенно обернулся. Никого. Впрочем, так и должно быть – время позднее, уборщики этот этаж уже отработали, а сотрудники, даже самые неугомонные, давно разбежались. Просто – нервы на пределе: оно, может быть, и не ахти какое преступление сейчас Стэн совершает, но такие деньги, которые ему обещаны, за просто так не платят. Т.е. есть с чего занервничать.

За что Стэн не любил офисы и всякую в них работу, так это за скрытое наличие множества мелких колюще-режущих предметов, раскиданных повсюду. Вот и сейчас, копируя странички на ксероксе, он случайно наколол руку на довольно большую кнопку с весёленьким таким ядовито-зелёного цвета колпачком из тех, которыми пришпиливают к стене всякие не сильно важные бумаги, и целую пригорошню которых какой-то нехороший человек оставил на верхней панели ксерокса. Серьёзно так наколол. Просто опёрся на копировальную машину и в тот же момент услышал какой-то странный треск, идущий не снаружи, а изнутри организма, а в следующую секунду ощутил резкую боль в основании ладони. Матюкнувшись по-русски, Стэн обнаружил торчащую из своей руки пласмассовую головку кнопки. Машинально, не подумав, выдернув её, Стен прижал руку ко рту, но несколько капелек крови из ранки всё-таки упали на ксерокс и ковровое покрытие пола. Чёрт, только заражения какого не хватало! Не переставая зализывать, как собака, пораненную руку, Стэн рванулся к санузлу, благо до того из любой точки этажа было недалеко, т.к. находился он практически в центре офиссного помещения.

Минут пять он держал руку под холодной водой, тихонько поругиваясь про себя на двух языках и ожидая, пока тоненькая струйка крови, сочащаяся из ранки иссякнет. «Вот, собой жертвую, страдаю на производстве», - невесело пошутил про себя Стэн, - «Надо будет о премиальных намекнуть». Наконец, кровь перестала сочиться, а кожа вокруг ранки помертвела от холода. Ну и ладно, нам ли крови бояться.

Торопливо Стэн вернулся к ксероксу и продолжил копирование. Смутная зелёная линия под крышкой ксерокса бегала вперёд-назад и Стэн постепенно отошёл от досадного происшествия с кнопкой: подумаешь, руку проколол! С молодости на теле у Стэна остались следы нескольких довольно глубоких ножевых порезов, так что не тем человеком он был, чтобы беспокоиться о каких-то там булавочных уколах.

Наконец, скопировав все странички (какие-то схемы, таблицы и то-ли формулы, то-ли абстрактные рисунки), Стэн аккуратно сложил листы оригинала на место в папку, а полученную копию, по старой, студенческой ещё, привычке запрятал под ремень. Относя папочку на место, Стэн снова уловил какое-то смутное движение в стороне, и снова ничего конкретного не обнаружил.

«Здравствуйте писатель Сологуб и его Серая Недотыкомка, - ухмыльнулься про себя Стен, когда-то нечуждый высоким литературным материям, – Лечить нервишки пора. Или просто хорошенько выпить после смены». Неподалёку находился неплохой мексиканский бар с недорогой и, что важно, потому что редко встречается, качественной выпивкой. Стэн уже почти решил наведаться туда после работы, может быть и африканского рокера с собой захватить. Мексам, по большому счёту, без разницы – белый ты или чёрный, а вдвоём как-то спокойнее, ну и веселее, конечно.

Забросив папку на место, аккуратно закрыв сейф и проверив, не осталось ли где его следов, Стэн, так же осторожно запер дверь кабинета «3609» и собрался продолжить обход. Дело выгорело как нельзя лучше, если не считать, конечно, приключения с разброснными каким-то офисным раздолбаем кнопками. Но это – мелочи.

Внезапно рация снова проснулась хриплым голосом Финчера:

-Пятисотый пятьсот шестому. Проверь тридцать шестой ещё раз – там все камеры вырубились, - Финчер был совершенно спокоен: камеры на некоторых этажах вырубались периодически, потому что проклятые буржуины, хоть и ворочая миллиардами, экономили на чём могли. И системы безопасности тоже не были исключением.

-Десять четыре, - ответил Стэн в рацию и понял, что Финчер его не слышит. Потому как, рация Стэна тоже сдохла. Батареи сели, бывает.

Как обычно в таких случаях, Стэн направился к ближайшему столу, оборудованному внутренним телефоном. По дороге он отметил, что маленькие сигнальные лампочки на ближайшей камере наблюдения и вправду не горят. Что ж , значит завтра пригонят ремонтников, хотя дешевле бы было заменить всю систему. Но не ему Стэну это решать.

Набрав номер поста секьюрити, Стэн в двух словах объяснил Финчеру ситуацию:

-У меня рация тоже накрылась. Я на тридцать шестом – тут спокойно всё, а камеры, да, не работают, но, ты же знаешь, как это у нас это обычно бывает...

-Угу, - согласился Финчер, - вернёшься: рапорт напишешь.

-Легко, - Стэн повесил трубку.

Уже направляясь к двери, Стэн снова краем сознания уловил что-то. «Да что ж это такое у меня с нервами-то?!» – ругнулся про себя Стэн и обернулся.

И тут же почувствовал, как мерзкие противные мурашки побежали у него по затылку с тем, чтобы уютно спрятаться где-то в районе макушки. В одной из кабинок сотрудников, шагах в десяти от Стэна кто-то был. Приглушённый свет жидкокристаллического монитора смутно освещал сгорбившуюся фигуру, Стэн отчётливо видел ссутуленную спину и макушку человека. Интересно, он что – так тут и сидел, пока Стэн открывал запертый кабинет и копировал документы? Да нет, не может быть – наверное просто кто-то из сотрудников забыл что-то важное и только что вернулся на работу за этим. Иначе, Стэн непременно заметил бы его раньше, он же обходил этаж, прежде чем взяться за копирование. Или просто просмотрел? Да нет, Стэн готов был поклясться, что пару минут назад на этаже никого не было, да и хлопка входной двери он не слышал. Ладно, нечего гадать, сейчас разберёмся.

-Эй, мистер, - позвал Стэн, - у вас всё нормально?

Стэн, как и большинство нормальных людей, терпеть не мог змей. К его счастью, сталкивался он с ними не так уж часто, точнее почти вообще не сталкивался, исключая редкие посещения зоопарка, но и там он никогда не слышал их шипения из-за стеклянных стенок террариумов. Но сейчас он мог бы поклясться, что раздавшийся звук, скорее, мог бы исходить от какой-нибудь гюрзы или гадюки, чем от человека.

-Тсссппшшшшш, - отозвалась неясная фигура.

«Поляк, что-ли? – подумал Стэн, - У них весь язык такой, будто кошке зубы вышибли и свистеть заставили? Ладно, сейчас разрешим вопрос».

Не тем человеком был Стэн Гершович, чтобы оставлять какие-то неясности за спиной. Оно, конечно, спокойная жизнь в последние годы несколько его расхолодила, сделала, если не добрее, то спокойнее, но раньше Стэн не был, что называется, хорошим человеком и опорой общества. Таких людей знавал, такие дела делал и такие темы разруливал, что не выпади, весьма своевременно, шанс сорвать за бугор, лежать бы ему уже давно в матери сырой земле или, в лучшем случае, валить лес где-нибудь под Вяткой. Но тогда пронесло, что ж он сейчас какого-то офисного червяка испугается?

-Так, любезный, - обратился Стэн к сгорбленной фигуре, делая несколько шагов ей навстречу.

Человек за столом медленно обернулся, и Стэн мгновенно позабыл всю свою крутость. На него смотрел, ослепительно улыбаясь знакомой всему миру людоедской улыбкой, не кто иной, как кумир миллионов Джек Николсон. Только Стэн бы скорее разрешил отрезать себе правую руку до локтя, а потом пришить её к собственной заднице вместо хвоста, если б хоть на секунду поверил, что это настоящий Николсон. Пару секунд он не мог понять в чём подвох, и только потом до него дошло.

Лицо человека было плоским. Не таким плоским, как у монгола к примеру, а плоским АБСОЛЮТНО. Как если б кто-то взял фотографию и приложил её к собственному лицу. Но и тогда, остались бы изгибы в районе носа или подбородка. Но не в этом случае: скалящийся на Стэна Джек выглядел точно так же, как его портрет в каком-то журнале. «А ведь это и есть портрет из журнала, маска, - догадался Стэн. – Юморист, блин. Ладно, сейчас разберёмся»...

Между тем, человек начел медленно подниматься из стандартного кресла на колёсиках и в этот момент Стэн почувствовал, как его холодный и всегда критический разум начинает медленно отступать в сторону, уступая место мрачной и тяжёлой панике. То, что он вначале принял за пижонский в мелкую чёрную полоску костюм клерка, на самом деле костюмом не было. Фигура с тихим шелестом распрямлялась и Стэн, хоть и не хотел в это верить, отчётливо увидел, что тело существа состоит из сотен, точнее тысяч, бумажных листов, покрытых текстом, синими или красными печатями и, кое-где, кофейными пятнами. Да, по форме тело монстра казалось одетым в стандартный клерковский мешковатый костюм, но, торчащие из рукавов кисти рук были тоже бумажными, как и шея, торчащая из воротничка с ещё сохранившейся готической надписью: «Нью-Йорк Таймс».

Разум Стэна ещё пытался цепляться за что-то привычное, просто отталкивал от себя мысль о существовании существа подобного этому, пытался придумать какие-то разумные причины: Хэллоуин, или другой дурацкий розыгрыш, когда чёрно-белая фигура медленно, с шуршанием, создаваемым сотнями бумажных листов, подняла правую руку.

В тот же момент Стэн услышал хлопки и скрип отодвигаемых и открывающихся по всему этажу ящиков множества письменных столов, и мгновенно туча вырвавшихся из заточения сводок, циркуляров, резолюций и прочей документации вихрем закружилась по офису.

В первый момент Стэн не осознал опасности. Но потом, когда первый из листов, отпечатанный на добротной принтерной НР-бумаге рассёк ему правую бровь почти до кости, опасность ситуации дошла и до него. Любой из нас иногда, время от времени, режется бумажными листами. Это чертовски неприятно, и такие порезы, как и бритвенные заживают чертовски долго. Но одно дело, случайный порез, и совершенно другое – сотни бешенных листов бумаги, пытающиеся пустить тебе кровь.

К чести Стэна, он тогда не растерялся. Как не терялся он и в многочисленных драках времён своей юности, когда его сшибали с ног, и он, как ёжик, сворачивался калачиком, прикрывая жизненно важные органы и подставляя под удары спину и плечи. Так же он поступил и сейчас. С той только разницей, что в этот момент его атаковала не толпа возбуждённых гопников, а туча, состоящая из офисной бумаги. Но, как и всегда, подобная практика почти помогла. Пропороть прочную суконную ткань униформы взбесившиеся страницы были, конечно, не в состоянии, но открытые кисти рук и загривок они порезали немилосердно.

Через пару минут бумажная круговерть вокруг Стэна прекратилась. Хоть одна из частей его сознания и начисто отрицала всё происходящее с ним, одновременно погружаяясь в вязкую пелену безумия, другая, более жизнеспособная и хитрая продолжала бороться. Да, бумажных монстров не бывает. Но один такой есть и даже находится прямо тут. Значит, надо с ним драться, потому как убежать от него вряд ли получится. И неработающие камеры слежения и внезапно разрядившаяся рация Стэна это подтверждают. А чего боится бумага, из которой судя по всему состоит монстр? Конечно, огня.

В этот момент Стэн только сказал спасибо своей упёртости, которая одна, не смотря на агрессивнейшую компанию против курения, так и не заставила его отказаться от этой пагубной привычки. А так же и от «зипповской» зажигалки, лежащей в кармне брюк. Шанс, может и невелик, но попробовать всё равно стоит.

Осторожно освободив лицо, Стэн попытался оглядется. По большому счёту, ничего нового – бумажный монстр стоит не больше чем в паре шагов от него, но зато бешеные бумажки угомонились и, судя по всему, снова затаились по своим ящикам и полкам. Что ж, будем считать, что у нас есть только один шанс.


Поцарапанная рука Стэна скользнула в правый карман брюк, нащупала зажигалку, и в следующий момент он прыгнул.

«Зиппо» - отличная фирма. И в этот момент зажигалка не подвела тоже. Может быть, при других обстоятельствах, Стэну и удалось бы подпалить бумажного человека, но... Почти в тот самый момент, когда маленькое пламя зажигалки уже было готово коснуться рукава монстра, между его бумажными квазипальцами, в лучших традициях фильмов ужасов, как из ниоткуда, выросли острейшие лезвия офисных ножей-бритв для разрезания почтовых конвертов и прочих бумаг. И эти лезвия за секунду до того, как план охранника увенчался бы успехом, взрезали вены на правой руке Стэна, отбрасывая в сторону ставшую уже ненужной зажигалку, а в следующее мгновение располосовали его горло до самого позвоночника.

Стэн был ещё жив, хоть и стремительно терял сознание от потери крови и от той же крови, хлынувшей в его лёгкие вместо живительного воздуха, когда, начинающая уже терять свои очертания, смутная бело-чёрная фигура, состоящая из множества бумажных листов, подхватила его тело и с невообразимой силой швырнула в сторону ближайшего панорамного окна.


Тело Стэна пробило прочнейшее стекло (при этом осколки искромсали его плечи, взрезали грудь и нанесли ещё множество повреждений) и устремилось с высоты тридцати шести этажей к земле. Страшного удара о бетонное покрытие дорожки перед парадным входом в небоскрёб Стэн уже не почувствовал, потому как умер пролетая, примерно, мимо двенадцатого этажа.

Моментально выскочили из здания охранники, работающие в той же смене, засуетились, позвонили в полицию. Те примчались и долго водили носами, не понимая , в силу позднего времени и общей заторможенности развития, что тут вообще произошло и как, не такой уж что б сильно здоровый на первый взгляд охранник смог вышибить своим телом пуленепробиваемое стекло.

А на тридцать шестом этаже тоже всё было спокойно. Ещё до визита полицейских бурые кровавые пятна бесследно впитались в ковровое покрытие, бумаги, непонятным образом снова оказались на своих местах и даже на верхней панели ксерокса нельзя было найти ни одной случайно забытой кнопки.

Офис был в полном порядке и готов к новому рабочему дню."
© Завхоз

[Реновод]

"Она и не вспомнит уже, когда впервые поняла, что стала хуже слышать звуки окружающего её мира. Может быть, тогда, когда заметила, что балкон и все окна открыты, но пение птиц и шум проезжающих внизу машин едва слышимы, как это случается только зимой. Когда все звуки и свежий воздух почти не проникают в её жилище, которое защищает от холода, воды, льющейся с небес, и палящего летнего солнца.
Давно, еще совсем маленькой, она научилась выделять из бесконечного океана шума, которым постоянно дышал окружавший её мир, странное созвучие, издаваемое чем-то большим, что, появляясь над ней, тут же заполняло собой все вокруг.

Оно давало ей вкусную еду, приятно касалось, ласково поглаживало и теребило. А иногда несло её туда, где все сверкало, и пахло влагой, поливало её водой натирало чем-то белым невкусным и пузырящимся.
Снова мыло водой, заворачивало её, мокрую, во что-то мягкое и долго грело своим большим и теплым телом.

И в какой-то момент она поняла, что то созвучие, которое существо постоянно издавало при этом, и ЕСТЬ ОНА.

И теперь, стоило ей снова услышать эти самые звуки, она радостно бежала навстречу той, что их издавала, потому что знала, что сейчас будет еда и теплая ласковая рука, теребящая холку и уши…

А что-то, чем это существо звуки издавало, иногда со странным чмоканьем приятно касалось её беспокойного холодного носа...

Но больше всего она любила, весело сбежав вниз головой веселой спиралью по множеству твердых, ведущих вниз, плоских углублений в центре их огромного человеческого жилища и дождавшись, когда со скрипом повернется твердая и холодная часть стены, прищурить глаза от ярко брызнувшего света и вдруг оказаться в беспокойном, шумном, постоянно движущемся мире, в одночасье обступившем её со всех сторон.

Как же ей сразу становилось весело, как хотелось ей радостно побегать вместе с шумными веселыми человеческими детенышами, которые никогда не сидели на месте, копались в песке и постоянно издавали свои смешные звуки, КОТОРЫЕ НЕ НАЗЫВАЛИ ЕЕ.

Но та, которая заменила ей пахнущую молоком и влажной шерстью мать, придерживая сдавливающий её горло ремень, осторожно переводила её через твердую, горячую, царапающую лапы землю, где с громким рычанием проносились издающие неприятный запах коробки с сидящими внутри чужими людьми.

И они, пройдя вниз, сквозь заросли колючих растений, сразу оказывалась в прекрасном волшебном мире, наполненном мягкой зеленой травой и шуршащими листвой деревьями. Любопытные белки в глубине щедро облитых солнечным светом еловых ветвей опасливо таращили черные бусинки глаз на то, как она с громким лаем, то неслась вперед, оставив позади свою неторопливо бредущую хозяйку, то, оказавшись далеко впереди, внезапно разворачивалась, и, подрулив на повороте своим развевающимся хвостом, так же стремительно возвращалась назад.

Едва заметные среди ветвей птицы пели друг другу свои ласковые песни, шумела листва, жужжали мухи, низко гудели шмели, а под землей сосредоточенно рыл землю боязливый крот. И уже тогда она понимала, что ничто— ни хорошее, ни плохое — не может длиться вечно. И когда, наконец, хозяйка подзывала её, громко произнося звуки, КОТОРЫЕ БЫЛИ ЕЮ, и снова надевала ей на шею широкий ремень, они, дождавшись момента, когда поблизости не было этих, дурно пахнущих, быстрых коробок с людьми, возвращались в родной двор. Чтоб снова, покружившись по спирали, подняться на самый верх и вновь оказаться в своем теплом и уютном жилище. И много раз мир за стенами их дома постепенно становился белым, когда взамен опадающим с деревьев листьям их ветви понемногу покрывала странная белая, неторопливо опускающаяся с неба, пушистая вода. А на прогулках она вдруг замечала, что человеческие детеныши оказывались завернутыми в звериные шкуры, которые пахли страхом и смертью тех, чьей плотью они были раньше.

Но, впрочем, дети совсем не чувствовали этого, а весело кувыркались в этой, ослепительно сверкающей на солнце, пушистой воде.

Потом, через много прогулок, холодная мягкая вода постепенно становилась просто водой. Она понемногу уходила в землю, и оттуда, навстречу солнцу, становящемуся с каждой прогулкой все горячее, начинала упорно пробиваться вверх неправдоподобно зеленая упругая весенняя трава.

Уже и хозяйка не казалась ей такой огромной, а она сама, проходя по комнате, могла запросто положить свою морду на стол, который, когда-то, в детстве, снизу ей казался небом. И зря волновались нечастые шумные гости, ведь она ничего не пыталась с этого стола съесть, просто ей было интересно, как оно там, в их нелогичном и бестолковом человеческом мире. Та, которая стала её матерью, уже не выводила её на прогулку тогда, когда беззаботные птицы сообщали друг другу о величественном появлении солнца. Она долго не могла оторваться от своих сладких цветных снов, которые каждую ночь ей дарил бесконечно любящий её Бог. И поэтому приходилось долго и безрезультатно проводить по ее лицу своим чутким холодным носом. А потом, когда солнце уже поднималось настолько высоко, насколько ему в этот день было дозволено подняться, они, наконец-то, спускались в этот безусловный шумный мир за скрипучей стальной дверью,которая не пускала в их дом, чужих, странно пахнущих людей.

В который уже раз подсыхал асфальт, через робко открытые, наконец, окна на улицу вырывалась музыка, чтоб освободить место в доме чистому, становящемуся с каждым днем все более многоголосым, пению птиц. Ветки деревьев заполнялись ласково шелестевшей при каждом прикосновении ветра, блестящей молодой листвой. И, упруго погружая при каждом прыжке лапы во влажную теплую землю, она однажды почувствовала то немногое, что ей осталось понять в этой, далеко не самой последней её жизни.

И теперь уже ничего из того, что каждый день происходило вокруг нее, не вызывало ее недоумения. Она так и не стала взрослой, но зато она стала мудрой. Взрослый – это тот, кто понимает мир, и не удивляясь ему умеет этот мир использовать. Мудрый — то тот, кто понимает замысел Бога и свою роль в этом прекрасном замысле…

Она уже давно не обижалась на хозяйку, когда с всё большим трудом, сквозь мягко окутавшую ее старческую глухоту, почти уже угадывала издаваемые той звуки ворчания и раздражения. Их прогулки становились все более редкими и короткими. У неё появилась отдышка, и путь вниз, во двор, отнимал у неё все больше сил. И тогда однажды она с трудом забралась на кресло, а оттуда на широкий подоконник, где, положив морду на лапы, наконец-то смогла видеть постоянно покачивающиеся, доросшие за эти годы до ее этажа, ветки дворовых деревьев. А если она поднимала голову и напрягала ослабшие, слезящиеся глаза, то могла видеть проходящих по улице людей и детей, возящихся в песочнице. Совсем не тех детей, которых она когда-то увидела там впервые. Она понимала, что те никак не могли оставаться детьми, пока она старела. Но похожих на них, очень похожих…

И с тех пор почти все свое время она проводила на подоконнике, смотря в окно. Совсем как человеческие старики, которым жизнь за окном вполне заменила их собственную, ту, которой почти уже не было...

А однажды она видела, как огромное небо далеко за соседними домами затянуло черными тучами, а здесь, вокруг, воздух был весь пропитан солнечным светом… И вдруг с неба стали величественно падать огромные теплые дождевые капли. И никому из проходящих внизу людей даже не приходило в голову достать зонтик, и все, как ни в чем не бывало, все так же неторопливо шли по своим делам. А очень далеко, где-то между искрящимися дождевыми каплями и далеким грозовым небом, мудрой улыбкой Бога величественно зрела радуга.

И еще давно она слышала, как её хозяйка говорила кому-то о том что пятнадцать лет — это очень много для собаки, и что это очень хлопотно, иметь в своем доме такую старую, глухую собаку. И что неизвестно, сколько эта собака еще проживет.

Но разве умела она говорить человеческие слова, а если б и умела, то кто она такая, чтоб рассказывать людям о всех прекрасных, известных ей замыслах Бога. Она уже давно не думала весной о материнстве, когда за несколько дней приятно пахнущие вкусные таблетки постепенно уничтожали неясное томление при виде разноплеменных горделивых кобелей и смутные мысли о тявкающих пушистых комочках с толстыми неспокойными хвостиками, ласково тычущимися в ее мохнатый живот.

А однажды, вместе с очередным восходом солнца, она наконец-то почувствовала его. Она не чувствовала расстояния, она не знала, как далеко он сейчас находится. Она чувствовала дистанцию между собой и им во времени и чувствовала, как эта дистанция, едва лишь образовавшись, тут же начала неумолимо сокращаться.

А между тем, где-то в воздухе уже витала осень. Солнце вдруг стало не безжалостно горячим, а каким-то покровительственно теплым, ветер теперь нес прохладу, а уютные вечера совсем ненавязчиво манили куда-то… В роще, через дорогу, все перепуталось в карнавальном мелькании разноцветных осенних деревьев. В воздухе уже пахло жжеными листьями, хотя самого дыма еще нигде не было видно…

В тот самый день ей с самого утра не хотелось есть. Небо затянуло тучами, а воздух был весь пропитан невидимыми водяными каплями. Медленной часовой стрелкой по небу величественно проплывало солнце. Она лежала, как обычно положив голову на свои старые, ослабевшие за столько лет, лапы… Незаметно и медленно заканчивался еще один день. День, который изначально не должен был иметь смысла, как и много сотен других. Но вот только у этого дня он был. Был смысл именно в этом дне, в отличие от многих сотен предыдущих.
Это был день, из-за которого….
Это был день для того, чтобы….

И тут, она почувствовала, как открывается дверь... Она подняла голову и увидела в проёме входной двери свою хозяйку, руки которой были заняты какими-то тяжелыми кульками. Не выпуская кульков из рук, та пыталась, неудобно развернувшись, как то закрыть эту дверь...

И тут время остановилось...

И в звенящей тишине зависла падающая, с испуганным лицом, внезапно потерявшая равновесие, хозяйка, и выпущенные из рук, грузно оседающие от удара о пол, кульки...

Он, протискивающийся в дверь, которую хозяйка так и не смогла закрыть, он, внешность которого она так и не рассмотрела, он, по сути, не имеющий для неё внешности…

Он, у которого был запах тревожного промозглого осеннего утра…

Он, у которого было только место во времени, которое так давно чувствовала только она, и которое уже почти слилось с её собственным…

A дальше сдвинувшееся, наконец, с места время внезапно превратилось в её дыхание…

Вдох… и собравшись в комок, она почувствовала покалывание во всем своем теле. Выдох — тело, выпрямившись по дуге, медленно слетело с подоконника и коснулось передними лапами пола.
Вдох — задние лапы коснулись пола, и, слегка согнувшись, приняли на себя одряхлевшее тело, готовясь спружинить.

Выдох — тело, собрав все силы, метнулось в направлении него.
Вдох — тело столкнувшись с ним, увлекло его на пол, прибавив к своей массе силу её прыжка… А её зубы легко нашли выступающий хрящ на его горле, который совсем не отличался от тех, что часто приносила из магазина её хозяйка…

И еще, в этот вдох, она успела почувствовать неумолимо проникающий между её ребрами холодный злой металл…

Выдохнуть ей уже не удалось….

А на следующее утро осень, еще вчера с унылостью озябшего сироты нагонявшая тоску, радостно обратилась в багряно-красное, теплое, как забытый огонь камина, ласковое бабье лето…."

© TEODDOR

[Реновод]

Мат имеется!!! Букв много.Как вы и просили, теперь вообще потеряетесь

MGmike эМГэМайк. Кошка (реалтайм стори).

Spoiler

Если у вас есть кошка, вы возвращаетесь не в дом, а домой. © Пэм Браун

Она появилась в моей жизни внезапно. На мягких лапках, бесшумно, но очень грациозно села на окно и сказала: "Я кошка". Даже не так... "Коффка". Так будет вернее. И пристально стала изучать меня. Своими умными карими глазами. А я её...

Кошки не поддаются дрессировке. Делают только то, что им нравится. Эта любит играть. Ну что ж. Поиграем. Правила только объясни, и все у нас получится, кошка. Вспоминаю избитые фразы, про "доброе слово, которое приятно", про девять жизней и четыре ноги.

Пытаюсь погладить. Удается. Но чувствую, ощущаю рукой - пружина, сжатая до предела пружина. Или струна. Натянутая донельзя. Одно неловкое движение и всё. Сорвется, лопнет, уйдет. Уйдет, даже не обернувшись. Потом зови, не зови, хоть обксыкайся. Ксс-ксс-ксс...

Боюсь сломать. Сокровище и драгоценность. Бережно беру её ладошку в свои руки. Не отдергивает. Выжидает. Смотрит прямо в глаза...

***

Я нашел её на одном сайте знакомств, на котором был зареген уже давно. Не раз хотел тупо удалить анкету, но в последний момент что-то останавливало. Волна "сетевых невест" где-то за месяц схлынула, оставив после себя легкое разочарование. И брызги, в виде встреч, которые всегда заканчивались одинаково.

- Ты уже уходишь? Оставайся до утра.
- Что ты, дорогая, завтра на работу.
- Позвонишь?
- Аблизательно позвоню. Пока.
Номер удалялся сразу по пути домой, а на вызовы незнакомых абонентов я не отвечаю принципиально.

Что я там искал? Можно наплести и про половинку и про родственную душу. Про понимание тоже задвинуть. Не буду. Было скучно. Просто было скучно. Поэтому веселился, как мог. Стебался и глумился. Куда ни глянь, кругом принцессы и королевны с завышеным самомнением и с прочерком в анкете, в том месте, где указывается вес.

Все начитанные и образованные, из театров не вылазеют. Обращаются исключительно на "Вы", и с большой буквы при этом. Слово "Хуй" прочитали на телефонной будке в фильме "Полицейская академия", и значения его не знают. Ну подыгрывал сначала, строил из себя эстэта, Михаил, 39 лет, образование высшее, разведен. Но потом вылезал Майк и одной фразой на чистейшем олбанском вводил даму в такой ступор, после которого та в ужасе бежала прочь от компа и с этого грёбанного сайта.

- Вы такой приятный молодой человек, как проводите свободное время? - это у них такой заковыристый вопрос, с целью узнать мой богатый внутренний мир. Ну да, сейчас я тебе начну врать - развожу попугайчиков, кормлю бродячих собак, посещаю культурные мероприятия, а по ночам пишу роман, где лирические герои захлебываются розовыми соплями. Правда-матка наше все! Отвечаю честно и понятно:
- Дрочу.
- ?????
- А что тут не понятного? Дрочу! Реально дрочу свой нефритовый стержень! Если не против реальной встречи сегодня часиков в семь, в одиннадцать - поебусь.

- Здравствуйте, Михаил! Не желаете познакомится? - именно "познакомИТся" без всяких там мягких знаков.
- Пазнакомицца? - подыгрываю, - Лехко!
- Вы в школе плохо учились? Приставки "па" - нет!
- Извини, букварь скурил в третьем классе. Йа фтарагоднег.

- Меня зовут Анабэль. Будем знакомы?
- Какое у тебя красивое имя! Родом случайно не из Пендостана?
- Что?
- По-русски как твое имя звучит?
- Вообще-то я Анна, придумала себе вот такой замечательный ник.
- Ань, а зачем?
- Что?
- Зачем выдавать желаемое за действительное, ну какая из тебя Анабель? Так и пЕшы, четко и ясно - Анябля!

***

А тут кошка... Засиделся как-то допоздна, время второй час ночи. Захожу на сайт. Поиск. Ищу девушку. Вилка 20-30 лет, город родной, (ненадо нам заморских красавиц). С фото и сейчас онлайн. Всего трое, две - давно пройденный этап, а эта... Не знаю, за что зацепился, обычно анкеты просматриваю по диагонали. Все пишут одно и тоже. Все умные и все красивые, а еще и добрые и нежные и уставшие от одиночества. Ангелы в насыщенном растворе сахара, ничуть не меньше.

Чувствую, здесь все не так. Может фото цепануло. Хотя не совсем точно выразился. Цепануло катарсис! Прочитал первый абзац, увлекся и не заметил как прочитал все. Особенно запомнилось это:

"Умная, красивая, дерзкая, знающая себе цену, любящая жизнь и развлечения девушка. Кошка, которая гуляет сама по себе. Хотя, по мнению других людей, больше похожа на львицу-охотницу с неукротимым нравом. Иногда из львицы превращаюсь в милого и пушистого котенка, который, свернувшись в клубок, будет нежно мурлыкать и сладко-сладко потягиваться и драть твою любимую подушку так, что перья будут летать по всей квартире. Иногда могу поиграть в кошки-мышки. В роли кошки естественно я."

О чем думал тогда? Захотелось видимо стать хоть на минутку мышкой?

"Теперь о привычках и пристрастиях. До ужаса люблю шоколад. Могу есть его в неограниченных количествах и при этом не толстеть. Здорово, правда? Как истинная кошка, обожаю пить молоко. Выпиваю его много. Дома в холодильнике всегда присутствует "стратегический" запас молока в количестве как минимум 2-х литров. Также очень люблю тепло. Так приятно завернуться в большой плед, особенно если за окном холодно. Помимо сильной любви к шоколаду и молоку являюсь большой поклонницей белых роз. Обожаю получать их везде, по любому поводу и в любых количествах."

Знавали мы кошек, которые из пледа не вылазили в течение трех дней. Комплексы, хуле. Но здесь явно что-то другое.

"Философия моей жизни. Ленива. Не знаю, постаралась ли так мать-природа, но вынуждена признать: иногда я просто до безобразия ленива. Но только иногда. Да, лень у нас в обществе считается недостатком, но я с этим не согласна. Я нравлюсь сама себе как ленивый человек. Могу даже объяснить почему. Просто я не суечусь, не пытаюсь соперничать и кого-то обгонять. Как правило, я очень доброжелательна и от меня просто веет спокойствием. В моем присутствии, даже самые взвинченные люди начинают успокаиваться. Что самое интересное, меня очень любят близкие мне люди. Ты можешь задать вопрос: «А почему?» А потому, что степень счастья любого человека определяется степенью свободы. Я, как человек ленивый, обеспечиваю эту свободу. Прежде чем высказать требование или замечание, я задаю себе вопрос: «А сама?»"

Антропологические данные фтыкаю уже как завороженный. Рост - сто семьдесят с хуем. С кошачьим хуем правда. Куда нам метр восемьдесят пять? Вес - 58. Телосложение - спортивное. (Ну а что? И я написал в анкете, что сложение атлетическое. Тяжелая или легкая - уточнять не стал, разумеется). На теле есть - пирсинг. Волосы на голове - темные.

И что самое главное. Профессия - писательница! Донцова, ты? Первая мессага родилась сама собой:

01 марта 1:53
Здравствуй, коллега, (я про складывание букв в слова и предложения) прочитал твою анкету, умеешь правильно оформить свою мысль, может встретимся поговорим?


часть 2.

Жизнь плюс кошка — это удивительное сочетание, я клянусь вам! © Райнер Мария Рильке


Вот вроде был человек онлайн, пишешь ему, а потом оказывается, что он "был на сайте в 1.52". Вообще, общение на сайтах знакомств мне напоминает писанину на заборе. Зашел, прочитал, что адресовано тебе, написал ответ и ждешь. Пообщаться "вживую" выходит только с ботами. Да и с ними надрачиваешь "F5" с мыслью - дайте мне клаву с титановыми функциональными кнопками...

И я ждал ответа четыре дня... Одно радовало, что она не игнорировала меня, а просто не появлялась на сайте. Дождался:

Елена 05 марта 2:04
"Доброй ночи. Насчет встретиться: идея сама по себе отличная, но в силу определенных обстоятельств (я сейчас сдаю сессию и учусь каждый день до 8 вечера) ее осуществление сейчас невозможно. Если только недельки через две."

Не вопрос, у самого дел невпроворот, кидаю ей свою аську, с четким расписанием когда бываю в сети.

Стукнула 7 марта в первом часу ночи. Я уже собирался идти спать, решил выкурить перед сном сигарету. Когда вернулся, аська обхахакалась. Растормошила, взбудоражила. Такой напор, такая экспрессия, сон естественно как рукой. Общались недолго, но за пару часов обмена мессагами, столько случалось совпадений, что сидели и тупо ржали. Как и кого сходятся мысли...

- Ой, а время-то! Мамочки! Я ж завтра не встану!
- Пошли баенькать?
- Это все ты! Записал меня совсем!
- Ты клёвая, давай дружить карочи.
- Давай, я не против.
- Ну что? Спать?
- Неспокойной ночи и сладких снов, со мной в главной роли!

Вот значит как? Самоуверенно, ну-ну...
- Про сны задумался... Я не против, снись хоть до утра.
- Спасибо, что разрешили, сэр!!!
- Приятных милых сновидений, Леночка!
- Милых не надо! Хочу экшн! Сколько можно сны про зайцев смотреть?!
- Почему про зайцев?
- Мне на кровати с черными шелковыми простынями только такие почему-то и снятся.

Нет, ты посмотри на нее!
- Про черные простыни ты специально? Чтобы подольше ворочался?
- Вообще-то да, а так я хорошая! Иногда. Бываю...
- Ты самая лучшая.
- Кто тебе открыл эту страшную тайну???
- Интуиция. А теперь спать!
- Спокошки ножки...
- Ога, увидимся... я думаю еще не раз.

Жду когда отключится. А пока в который раз смотрю на ее фото. Аська хахакает опять:
- Я теперь не хочу уходить!
- Солнышко, давай завтра подольше посидим, а щас баеньки.
- Ну иди-иди, оставляешь меня?
- Я за тебя переживаю, мне завтра на работу к часу, я стопиццот раз высплюсь.
- Я кстати на шелке без белья сплю...

Хуясе! Вот нужны мне такие милые подробности в третьем часу ночи!
- Чудо, иди уже!!! А то мне без одеяла придёцца спать, - как-то незаметно скатываюсь на олбанский.
- Мешать будет? ))))
- Ну, где-то у потолка.
- Ладно, как сегодня развлекалась завтра расскажу... с шариками...

катарсис! Какой тут теперь сон!
- Ленка, Ленка! - укоризненно так пишу.
- Ленка - это торговка на рынке. А меня зовут Елена.
- Алёнушка...
- НЕТ!!! Только не Алёна!!! Ненавижу это имя.
- Леночка?
- Ок. Уже лучше. Но еще лучше - кошка...
- Договорились... Кошка...

- Так, я ушла за молоком и в кроватку. Одинокую постель. *слеза картинно скатывается по щеке*
- Сам в такую же щас нырну.
- Неправда! Не в такую же!
- Одинокую...

Все ночь мне снилась девушка без белья на черных шелковых простынях. С шариками. Почему-то воздушными. Не там.

Утром, только включил комп, сразу же появилась она. Потребовал ее телефон. Именно не попросил, а потребовал. Старый прикол не сработал: давай я угадаю первые две цифры номера, остальные 9 скажешь сама... 8 и 9, так начинаются большинство номеров. Рассмеялась. Естественно смайликами.
- Мне он нужен. Говори.
- Сказать не могу по аське, могу написать.
- Пиши.

Совпадения продолжались. Мало того, что оператор один и тот же. Номер - один в один мой! Различались только последние три цифры. Но и тут... Сумма была одинаковой. 2+2+8 = 4+4+4! Двенадцать! Счастливое число! Я родился 12, развелся тоже 12. Нумерология такая занятная псевдонаука, которую можно подогнать под что угодно...

Только хотел сказать ей об этом, опередила.
- Двенадцать?
Я был в легком шоке. Какое-то колдунство или волшебничество. Спрашиваю:
- У тебя случайно никакой скрытой камеры не установлено?
Смеется в ответ:
- Я тебя и так вижу, без всяких там технологических изысков.
- Давай тогда проверим, я сейчас перед монитором покажу тебе руку, угадаешь сколько пальцев на ней?

Тут же поясняю, что по профессии не фрезеровщик. Немного подумав, какой палец показать, большой или средний, в последний момент показываю... три.
- Рука одна?
- Да.
- Я боюсь... Три?
Понимаю, что совпадение, теория вероятности и многое чего еще, психология опять же. Но я мог показать и четыре, и два, и всю пятерню! Как? Как (голубчик)!!!

***

- На праздники какие планы?
- Какие праздники? 8-е марта?
- Ну да. Три дня выходных же.
- Сегодня у моего папы днюха, 8-го намылилась в клуб, 9-го - не знаю. Это как карты лягут.
- Хорошо, пусть лягут ровно.
- Кстати! Вчера читала про трамваи на Чапаева - хохот стоял дикий! Сандалеки - это жесть!
- Упс, до конца прочитала?
- Не-а. До конца на парах дочитаю.
- Спалишься!

Значит сегодняшний вечер у нее занят. А у меня выходит свободный. Весь день писали друг другу смс. Я на работе. Она в универе. Писали в общем ниачом. Но было интересно. И суетливый предпраздничный день пролетел незаметно. Выхожу с работы. Звонок. Элвис "онлиюкнул" и оборвался на полуслове. Перезванию. В трубке сразу звучит ее голос:

- Альё...
- Привет, Леночка, - а у самого от тембра ее голоса по спине пробежала маленькая стайка мурашек, - как праздник?
- Представляешь какая засада? Сегодня не получилось к отцу на день рождения. Решили завтра, - какая у нее милая "р" , настоящая... фр-р-ранцузская...
- Значит сейчас свободна?
- Не совсем... Я уже дома. С сетренкой сижу...
- Моя прекрасная няня?
- Ага, - в голосе лёгкая грусть, - как у тебя прошел день?
- Вашими молитвами и эсэмэсками...
- Извини, городской...
- Хорошо, будет скучно звони...


часть 3.

"Это не мы любуемся кошкой, это кошка наблюдает за нами" © Кто-то из великих


Телефон спрятать не успел. Тут же звонок. На дисплее высветилось - "Алина." Вот нравятся мне женские имена, оканчивающиеся на "На". Ле-на, Мари-на, Али-на, даже Ан-на (не Анябель-Анабля, другая). Есть в этом какая-та скрытая подоплека. Стоит ли она перед тобой на коленях, или лежа уверенно направляешь рукой ее голову вниз и при этом шепчешь имя. Акцентируя последнее "На". Немного выбивались из этого списка Наташа и Света. Но у одной и спереди это звучало неплохо, а другую, иначе как Ланой, не звал.

- Тебе не дозвониться! Занят?
- Привет, Алина! С наступающим, кстати.
- Спасибо. Ты дома?
- Почти.
- Я освобожусь через 15 минут, заеду. Только попробуй куда-нибудь свалить.
- Хорошо, жду.

С Алиной я познакомился в "Айрише" в конце февраля. Умная, уверенная в себе, без пяти минут кандидат каких-то там наук. Просидели почти до закрытия. Говорили о многом, в основном о музыке. Вспоминали Летова, с которым она, кстати, была знакома лично. Потом долго целовались у ее подъезда. После перезванивались.

Приехала строго вовремя. Черная "Соната", личный водитель. В салоне еще одна девушка. Симпатичная вроде.
- Извини, мы на работе наотмечались уже. Держи, это тебе, - протягивает пакет. С чего она решила, что "Кроненбург" моё любимое пиво, ума не приложу.
- Пасип, Алин.
- Дим, езжай, Наденьку до дома пожалуйста, - это она водиле, - завтра в десять.

Подходит ко мне вплотную:
- Я скучала.
- Я тоже, - вру в ответ.
- Куда пойдем?
- Да без разницы.
- Может к тебе? - смотрит прямо в глаза.

Где-то совсем рядом мяучет кошка. Отвожу взгляд:
- Давай лучше прогуляемся...
На такси уехали на набережную. Смотрели на Волгу, уже начавшую освобождаться ото льда. Алина что-то рассказывала, я поддакивал, иногда невпопад. Она шутила и смеялась. Пешком дошли до ее дома.

Старый дом, сталинской постройки, в самом центре города. Одна из главных улиц города, а дворик такой милый. Деревянная беседка в самом центре. Со столиком посередине, с лавочками вдоль стен. Не высоких, чуть выше пояса.
- Ой, Миш, посмотри какая прелесть!
- И правда, - смотрю на красивую кошку, которая подошла к моим ногам.
- Ты чья? - спрашивает Алина и, присев на корточки, гладит ее.

Кошка выгибает спину, мурлычет. Темно. Время двенадцатый час. Ночью все кошки серые. Внезапно становится светло, во двор заезжает машина. Выхватив из ночной темноты и беседку и меня в ней, останавливается у подъезда. Невольно зажмурился. Свет фар слепит. Галогены (голубчик).

- Вот Ч(м)удак, - в полголоса бормочу.
- Миш, правда она лапочка?
- Наверное, - отвечаю.
- Моя ты хорошая, - причитает чисто по-женски, - красавица какая... Ой! Ну ты куда?

Кошка запрыгивает на лавку, потом следом на стол. Алина пытается удержать ее. Куда там! В свете фар отражаются двумя огоньками глаза кошки. Потом гаснут.
- Ну и беги, - обиженно говорит Алина, и хочет встать. Не может... На ее плече моя рука. Взгляд Алины на меня снизу вверх. Преданый, я бы сказал собачий. Стараясь не смотреть на кошку, киваю красноречиво головой.

Звук расстегивающейся молнии. Чувствую прохладные пальцы Алины на члене. Начало марта все таки. Затем ее теплые губы и язык. Весна как никак. Шепчу:- Али-нааа!Во дворе хлопает дверца машины, следом пикает сигнализация. Водила, ослепивший меня фарами, открывает дверь в подъезд. Прежде чем зайти в дом, оборачивается на секунду. Одинокий человек в беседке. И кошка...

Алина держит нефритовый стержень двумя пальчиками. Проводит языком по уздечке, потом сразу заглатыват его и начинает сосать. Расстегиваю пуговицу на джинсах. Чувствую как рука Алины забирается под свитер. Губы скользят по всей длине члена, язычок бешено танцует на головке.

Кошка с интересом наблюдает, чуть склонив голову набок. Алина сосет медлено, но конец неминуем. Я путаюсь в ее праздничной прическе пальцами. И кончаю ей в рот. Она замирает и, дождавшись последней капли, сглатывает. Нехотя вынимает член изо рта и облизывает его весь. Слизывает вновь появившуюся капельку. Поднимает на меня свои глаза, бешено счастливые и немного пьяные.

Потом опять открывает ротик и начинает снова сосать. Я пытаюсь отстранить ее, но Алина отшвыривает мои руки и все сильнее припадает к хую.
- Милая, что же ты делаешь со мной? - шепчу я. А она смотрит снизу вверх. Кошка тоже смотрит... На ум приходит фраза Черчиля " Я люблю свиней. Собаки смотрят на нас снизу вверх. Кошки смотрят на нас сверху вниз. Свиньи обращаются с нами, как с равными. " ©

Удается поднять Алину. Одной рукой обнимаю ее, другой застегиваю джинсы. Алина смотрит через моё плечо:
- Мдааа, - произносит задумчиво.
- Что?
- Давно приехал? - кивает на машину.
- Минут пять, может десять назад. Надо ему фары побить. Дальним светом чуть мне сетчатку не выжег пеший эротический круиз.
- Ненадо, это мужа машина...
- Хуясе...
- Да ничего, все нормально, мы разводимся...


часть 4.

"Человек культурен настолько, насколько он способен понять кошку." © Бернард Шоу


От Алины возвращался с лёгким чувством того, что что-то сделал неправильно. Не шел из головы взгляд кошки. Пристальный и изучающий. Пробирающий до костного мозга. Да и удовлетворения особого не получил. Техника - четверка, артистизм исполнения, даже если учесть неординарное место и обстоятельства, - три с длинным минусом.

Телефон пикнул, смс.
"Не знаю палю сейчас или нет, но ты где, (голубчик) такая?"
Маринка. Лучшая моя подруга всех времен и народов. Всегда понимающая с полуслова. О чем мы сней только не говорили, и уж она-то всегда была в курсе всех моих заморочек.
"Я скоро. Никуда не уходи" - пишу в ответ, - "с наступившим, кстати, и любви тебе по самое нихачу!"
"Ты всех любишь, кобель непривязаный, чмок твою морду сладкую. Когда дома будешь?"

Ловлю такси. До дома не так далеко, минут через десять открываю дверь. Надо бы с Маринкой поделиться. Комп включить не успел. Звонок... Кошка... Перезваниваю. Отвечает почти сразу:
- Альё... Как вечер прошел?
- Нормально, дома сижу.
- И я... Поговори со мной?
- Не вопрос. Давай поговорим.

О чем можно говорить с двадцатилетней девушкой? Да обо всем. Начали с погоды потом как-то плавно перешли на литературу. Я говорил с ней как будто знаю ее много лет. Как со старым другом. Когда рука устала держать телефон, а ухо начало ныть, вспомнил про девайс. Гарнитура.

Мой сотовый оператор, упорно разрывал связь на каждом часу. Есть у него такая приблуда. Она же как-то вычисляла этот момент. Видимо есть какой-то сигнал, который не слышен нормальному человеческому уху.
- Тебя сейчас отключат.
- Я презвоню, не переживай.
И так до следующего часа...

Где-то ближе к трем ночи плавно перешли на главную тему. Сколько не виляй, не накручивай спиралей, а все сводится к сексу. Говорила она спокойно, без ужимок и многозначительных пауз. Называя вещи своими именами. Правда пелотку она называла... нет, не банально киской... норкой.

- Слушай, - она упорно не называла меня по имени, каждая смена темы разговора начиналась именно так, - как ты относишься к экстремальному сексу?
- Оппаньки, хочешь поговорить об этом?
- А почему бы и нет.
- Для кого-то и ебля в подъезде экстремальна, кто-то иначе как на Джомолунгме кончить не имеет никакой возможности.
- В горы точно не полезем.
- Подъезд?
- Нет... Скучно.

Молчу.
- Ты еще здесь?
- Да.
- Почему молчишь?
- Пытаюсь взять себя в руки.
- В прямом или переносном смысле? - смеется, - и как успехи? Процесс пошел?
- Леночка, все-то ты знаешь, все-то ты видишь...
- Ну так что там у нас с сексом в необычном месте, давай назовем это так, раз тебя пугает слово экстрим.
- Минутку, сейчас подумаю.
- Давай уже, песатель.

Вспоминаю вечерний минет. Ну, как вариант можно предложить.
- Лен, на выбор. Заднее сиденье такси... Обязательно на ходу.
- Неплохо.
- Примерочная кабинка в бутике.
- Класс. И чтобы народу было дофия.

Продолжаю.
- Кинотеатр. Кино будем смотреть по-очереди, потом расскажем друг-другу, кто что не видел и какой момент пропустил.
- Первый ряд?
- Почему именно первый?
- Подожди, я сейчас...

Жду. В телефоне слышится ее дыхание.
- Лена, - зову шепотом.
- Да...
- Все хорошо?

- Знаешь, - упорно не называет меня по имени, - у меня почему-то картинка перед глазами... Дворик, деревянная беседка, одинокая фигура человека. И кошка... И почему то цифры. 1664. К чему?
- Может дата какая-то? Надо погуглить.
- Ненадо, не так важно...

Опять в трубке ее дыхание. Сначала ровное, потом постепенно учащается. Ну все, девочка ушла в себя. Возможно и не одним пальчиком.
- А-а-а-х-х-х.
- Кошка моя, ты в порядке?
- Теперь уже да...

Смотрю на часы. Время пять утра. Пора бы и спать. И с Маринкой так и не пообщался. Хорошо что успел поздравить, а то обидится еще.
- Лен, может спать? Завтра праздник же.
- Уже сегодня...
- Точно, уже сегодня. Ты вечером в клуб?
- Нет.
- Почему?
- Завтра я встречаюсь с тобой...


часть 5.

"Собака, если ее позвать, прибежит; кошка - примет к сведению." © Мэри Блай


Утро для меня - это когда проснулся. Даже если время заполдень. Настроение было великолепным. Кошка. Сегодня я ее наконец-то увижу. Ну это как минимум. (голубчик), а во сколько я с ней встречаюсь? Ночью так и не договорились толком.

Только взял в руки телефон, дисплей высветил "&Леночка", а Элвис многозначительно "толькотыкнул". Опять совпадения. Начал уже и привыкать к ним, хотя странно все это. Улыбаюсь:
- Здравствуй, Кошка.
- Привет... - опять эта пауза в том месте, где должно быть имя, ну "мишкни" ты в конце концов!
- Как спалось тебе, красавица?
- Спасибо, так здорово! И не снилось почти ничего.
- Везучая... Лен, хотелось уточнить кое-что.
- Так... К отцу мне к семи, днем дела, сам понимаешь - праздник.
- И?
- Давай после пяти, на Московской...

***

Естественно в пять она не приехала. Звоню. В ответ длинные гудки. Стою, как последний Ч(м)удак, с белыми розами наперевес, и одно утешает, что не один. Вон, напротив, такой же казанова поглядывает на часы, курит нервно. Переживает, (голубчик). А вдруг не придет? А ебаться-то хочется.

Вот и будешь дрочить на этот букетик. Поставишь его в трехлитровую банку и понеслась. Двумя руками. Или одной? Показываю красноречивый жест правой: "Ну что, не пришла?" Дразнится в ответ, тот же жест, только левой: "Ну и хуле. Передёрнем случае чего". Понимающе улыбаюсь. Потом ржу... Отражение в витрине ржет со мной дуэтом...

Полчаса в неведении. Еще один звонок. "Аппарат абонента..." Дальше не слушал. Да какого фига? В пизду! В пи-зду!!! Вечер еще весь впереди. Сейчас по-быстрому до дома, переоденусь и к Алине-Марине-Ане. В пизду, короче...

Но с начала в такси. Водила пытается завязать разговор. Что-то про немыслимый взлет цен на флору говорит, и как он утром стоял в очереди за гвоздиками. Какая пеший эротический круиз флора? Тут фауна из головы не идет. Кошка блядская...

Отвечаю чисто из мужской солидарности, мол не сцы, завтра уже 9 марта, наш праздник. Сам пытаюсь набрать смс Алине. Типа поздравляю, желаю (всмысле хочу) и тому подобная херь. Почему не позвонил? Да кто их эти семейные пары разберет. То разводятся, то не разводятся. Может именно в этот момент у них там и возникло примирение на почве совместного секса.

Отправить не успел. Пресли, король рок-н-ролла, опять затянул свой хит.
- Я слушаю, - собираю всю сталь, которая только есть в организме, и вкладываю в голос.
- Я ужасно извиняюсь... Буду через десять минут, - а она видимо вину всю собирала.
- Что-то случилось?
- Приеду расскажу. Ты где?

"Где-где! По дороге к пизде!" - думаю про себя, а вслух водиле:
- Командир, давай обратно. Разворачивайся...

***

Узнал её сразу. Еще когда она переходила дорогу. Уверенная походка хищницы. Длинные стройные ноги. Высокий каблук. Распущеные длиные темные волосы. Наличие груди не вызывает сомнений даже через дубленку. Кошка... Настоящая кошка...

- Привет, - мурлычет.
- Держи, это тебе, - спешу отделаться от надоевшего уже букета.
- Мерси, - нюхает цветы, - какая прелесть! А как пахнут! Правда здорово?
- Я уже нанюхался за час, спасибо...
- Не злись, - смотрит прямо в глаза, чувствую что напряжена и действительно растроена.
- Я не злюсь, женщины всегда опаздывают.

Улыбается кокетливо:
- Мы куда?
- Щас возьмем водки, сядем на лавку и будем пить, - говорю на полном серьезе.
В ее взгляде - осторожность, сомнение, но... идет рядом. Не повернулась и не ушла. Это радует. В моих планах на этот вечер - потратить на эту девочку кучу бабла...

По пути возбужденно рассказывает про какую-то подружку, которая пришла как раз в тот момент, когда она уже выходила из дома. Про какую-то супернавороченную "Субару", которую спалили из огнемёта у самого подъезда какие-то злые талибы с моджахедами. И ждали в засаде, когда хозяин этой самой "Субары" радостно выбежит на огонёк, чтобы получить еще и по репе.

Понимаю, что не врет. Действительно, мало ли может случиться в наше время? Вижу, что переживает искренне и за подружку, и за смерть ее железного коня на священном костре инквизиции. И так же осознаю, что из такого состояния женщину можно вывести только двумя способами. Секс или шопинг.

Ебать на десятой минуте знакомства - никамельфо, даже если ты последний самец в галактике. Поэтому беру ее за руку:
- Нам сюда.
- Зачем? - немного мнется в дверях у входа в ювелирный салон.
- Стресс снимать, - решительно открываю дверь и вхожу. С удовлетворением замечаю, как она, мило улыбнувшись, неуверенно, но все же заходит следом.

***

Шопинг конечно способен снять стресс у женщины. На мужчину он действует прямо противоположно. Все эти "акаквамвотэто? аправдабагатасмотрицца? авотстакимкамушком?" в течение сорока с лишним минут - это жесть. Продавец-консультант старалась. (Здесь "автор двусмысленно говорит читателю, мол она "знает своё дело"©.) Я стоически перенес это. Правда немного мешал букет, который был мне вручен. И тяготило отсутствие табуретки, на которую можно было водрузить свою задницу, и пары бутылочек пива.

С огромным облегчением дождался наконец: "Пройдите в кассу". И пока кассирша мудрила на калькуляторе с величиной скидки, смотрел на витрину. Побрякушки-безделушки... Она мне сразу понравилась. Маленькая хуёвинка для пирсинга из серебра. В виде кошки. Ткнул в нее пальцем:
- Посчитайте и это...

***

Потом был столик в кафе.
- У меня один вопрос. Зачем?
- Ты о чем, Лен?
- О том,что у меня лежит сейчас в сумочке.
- А-а-а, об этом? Ну, во-первых, сегодня праздник. Во-вторых, не знаю, что во-вторых, а в-третьих, иногда дарить, - специально делаю паузу, артист, хуле, и мизантроп к тому же, - гораздо приятнее, чем получать.

Просидели до самого закрытия. Говорили обо всем. И мне было очень легко и спокойно рядом с этой милой девочкой. А она совсем забыла, что нужно ехать на другой конец города к отцу на день рождения.
- Знаешь, до сих пор не могу понять, как ты угадала тогда про пальцы?
- Да все просто.
- Я скептически бы воспринял этот факт, и привел бы кучу объясняющих аргументов из алгебры, психологии и теории вероятности, но... это случилось со мной.
- Я иногда вижу.

Недоверчиво смотрю на нее:
- Я не верю во всю эту мистику.
- Зря.
- Да ну, брось.
- Вижу... Конечно не так отчетливо.
- Давай еще раз. Только усложним, рук будет две.
- Хорошо.

Убираю руки под стол. Ну держись, волшебница. Сворачиваю два кукиша.
- Готово. Ваш выход, маэстро!
Скромно отводит в сторону глаза, чуть заметно улыбается:
- Мой ответ... Один... Но это не совсем палец.

Из ступора меня вывел оффициант:
- Можно вас рассчитать? Мы скоро закрываемся.
- Конечно-конечно...
- Цветочки не забудьте.

***

На стоянке рядом с кафе стояла какая-та грязная "семерка". Ну уж пеший эротический круиз. Вспоминаю, как было неудобно. Не развернуться на заднем сидении в "классике", слава российскому автопрому! А вот и "Волга". Ну, как выход... Открываю переднюю дверь:
- До Томской.
- Заводской?
- Да, - отвечаю, мне сейчас чем дальше, тем лучше.
- Двести пятьдесят.
- Поехали...


часть 6.

"Вам не удастся одурачить кошку пустой болтовней, как какую-нибудь собаку, нет, сэр!"© Джером К. Джером


- Ну и что ты думаешь? - ору в трубку, - нефритовый стержень! Ху-уй!
- Мииишка, - Маринка всегда тянет первый слог в моём имени, - успокойся. Сосчитай до десяти, вздохни глубоко.
- (голубчик)! Это же надо? В пизду таких кошек! В пи-зду! Я приехал домой, нахуярился коньяку. А спать не могу!
- Миииш, спокойно... Не злись.
- Да не злюсь я, - отвечаю, немного понизив тон, голос Маринки всегда действовал на меня успокаивающе.
- Что там дальше? Сели вы значит в такси, и...

Я затянулся сигаретой:
- И нихуя... Вот скажи, Марин, у тебя заколка есть?
- Ммм, ну есть конечно.
- А у кошки нихуя нет!
- Так подари ей! Я не пойму... Причем тут заколка?
- Да притом! Она этими распущеными волосами, как занавеской, хуяк! Чик-чик пеший эротический круиз, я в домике! Я к ней, а тут такая волосяная ширма, (голубчик)! Какие пеший эротический круиз заколки! Налысо брить!

В трубке раздается звонкий смех Маринки:
- Мишк, ржу с тебя! Ну и дальше-то что?
- Доехали до Заводского, там отец ее живет. Она мне значит ручку так кокетливо протягивает, огромное типа вам мерси за этот сказочно-чудный вечер, сэр.
- И что, даже не поцеловала?
- Да, (голубчик)! Прям в десны пеший эротический круиз! Милостиво позволила в щечку. Шторку свою приоткрыла на секундочку...
- Гыыыыы.
- Вот тебе и гыыыы. Щас, погоди минутку, плесну себе еще.

Налил в рюмку, выпил.
- А я тоже, галантный такой, дверку придержал в подъезд. Проходите, сударыня. Этот вечер не сотрется в моей памяти никогда. Можно я позвоню Вам завтра? Конечно-конечно, звоните, сударь. Сударыня-хуярыня! Сударь-хуюдарь!
- Мииишк, а вот скажи, понравилась она тебе, или просто гормоны?
- Очень, Марин...
- Ну это понятно, молодая, красивая...
- Да не в этом дело, - я почему-то сразу успокоился, - Марин, понимаешь, она идеальная.
- Эх, Мишка, Мишка, идеалоёб ты мой... Ты бы не пил больше. И обязательно появись у меня после праздников. Я с двух до шести принимаю.
- Ладно, Марин, и это... как его... спасибо тебе...

***

Воскресенье провалялся весь день дома. Немного болела голова. С Кошкой встретиться не получилось, поговорили по телефону. Что-то про сессию свою рассказывала. К экзаменам готовиться будет и все такое. Жаль конечно, очень хотелось её увидеть вновь. Ну нет, так нет. А вечером...

Никого не трогал, сидел фтыкал комп, тут звонок. Алина.
- Привет, чем занимаешься?
- Да собственно ничем.
- А у нас тут праздник, - голос пьяный, но слова выговаривает еще четко.
- Слышу-слышу...
- В общем так, раз ты ничем не занят, расклад такой. Быстро собирайся и ко мне. По пути захватываешь шампанское и двух друзей. Три красавицы адски желают мужского общества.
- Э-э-э...
- Муж на работе, вернется только завтра.
- Алина, пять минут на сборы, десять на дорогу, короче через полчаса жди, ыыыыыы.
- Давай, математик!

Набираю Гордеича:
- Дарова, скот, чо делаешь?
- Лежу кино смотрю.
- Короче, бросай эту свою хуйню. Собирайся, пойдем в гости, - далее обрисовываю ему схематично ситуацию.

Толика выдернул с какой-то ниибацца важной встречи. Он размышлял недолго:
- Где встречаемся, Майк?
- Угол Московской, где "Улей", - отвечаю, отметив про себя, не слишком ли часто в этой истории фигурирует название именно этой улицы?

***

Доезжаю на такси до места, Толик уже ждет.
- Чо за тёлки?
- А я знаю? Алина звонит, говорит, так и так, бери двух обладателей хуёв и дуй ко мне.
- А Санёк?
- Санёк в пути, звонил только что, уже к Сенному подъезжает.
- Майк, давай мы с тобой первыми зайдем, ну чтоб у меня выбор был, тебе то один нефритовый стержень, ты Алину будешь ебать.
- Не вопрос, пошли, а то она уже обзвонилась вся.

Набираю на домофоне секретный номер (не 1664, ыыыы). Поднимаемся на последний этаж, музыка орет, дверь открыта. В дверях знакомая девушка. У меня память на лица фотографическая. Точно! Девочка из "Сонаты". Как ее зовут-то? Ну ничего, сейчас напомнят.
- А это мы, - вежливо здоровается Толик.
- Проходите, гости дорогие, меня Надя зовут.
- Я - Майк, а это Анатолий. Держи, Наденька, - протягиваю ей пакет с шампанским, - ручки осторожнее.
- А где еще?
- Там хватит, - остроумно замечает Толик.
- Где еще один? Ты мне что-то совсем не нравишься! - заплетающимся языком говорит Наденька, осматривая фигуру Толика.

Чтобы немного погасить зарождающийся конфликт в отдельно взятом коридорчике, встаю между ними:
- А хозяйка-то где?
Сразу как в сказке появляется Алина. Обтягивающие шорты, белая майка, босиком. А ножки у нее ничего, замечаю про себя. Но! Есть одно но! Алина в гавно!

- Надя, дура какая-то, - шепчет мне Толик, - если еще и третья ей под стать, я тебя убью, Майк.
- Гыыыы, а я тут причем, сам не в курсах. Ровно полчаса назад, я мирно фтыкал ресурс и пил чай с вареньем.
Толик прошел на кухню, затем вернулся и зачем-то заглянул в туалет. Видимо кого-то пытался найти. Потом он показал мне кулак.

Ему не повезло. Третья тёлка мало того что была беременной, но еще успела свалить минут за пятнадцать до нашего прихода.
- Майк, скотина, у меня такая встреча сорвалась! - бурчит под нос, разливая шампанское, - Ну чо? За знакомство и я побежал?
- Да ладно, погоди. Щас и Санёк придет, - пытаюсь как-то сгладить, и Алине на ушко, - ну ты чо творишь-то?
- М-м-мишка, - пьяно улыбается в ответ. Пожимает плечами. И глазами так, хлоп-хлоп...

Домофон возвестил о приезде Гордеича. Пока Надя встречала его, Толик, под шумок, стал собираться:
- Всем пока, всем всех благ, а тебе Наденька - эксклюзивное "хуйпесда"! Майк, ты тоже падонок, с тебя креатив, "как йа нидавно нипаибалссо".

***

Догнаться до состояния подружек, пивших не первый день, мы с Гордеичем так и не успели. За то, почти трезвыми глазами наблюдали за происходящим. Алина сидела и неумело подпевала стереосистеме. Надя пыталась посраться со всеми и с каждым. Мы сидели и тупо жрали приготовленные ништяки. "Праздник не хотел задавацца." ©

- А пойдемте танцевать, - вдруг крикнула Алина и тут же утащила меня в комнату на какой-то медляк.
- Я с этим не буду, - бросила нам вслед Надя, тут же добавила, - танцевать не буду.
- А пить? - Гордеич иногда умело находил выход.
- А пить буду!

Алина висла на мне и смотрела предано по-собачьи. Снизу вверх. А мне хотелось также предано её выебать. Сверху или снизу мне было похуй. Я запустил руку под майку Алины и сжал её голую грудь... Музыка кончилась. В нависшей внезапно тишине слабо пиликнул мой телефон.

- Алин, я сейчас, извини... Гордеич, пойдем покурим.
- Ога, - выходим на лестничную клетку, - чота Надя эта катарсис дура. пеший эротический круиз я вообще куда-то поехал?
- Да ладно, хочешь Алину еби, - отвечаю, а сам читаю смс, - она уже как прибор для черчения.
- Кульман что ли?
- Хуюльман, (голубчик)! Готовальня, ыыыыы.

Этажом ниже мяучет кошка. Невольно вздрагиваю.
- Саш, мне позвонить надо, иди танцуй пока даму.
- Ога, бял.

- Альё, как праздник?
- Да ничего вроде, - отвечаю, - а, стесняюсь спросить, как ты узнала?
- Я же вижу.
- Ну и что там в твоем телевизоре показывают?
- Две девочки, три мальчика.
- Лен, - смеюсь в ответ, - видимо он у тебя в записи вещает. Толик уже уехал час назад.
- Да? - разочарованно так, - погоди, щас-щас щас... А Толик это такой высокий широкоплечий мужчина?


часть 7

"Собака прыгает к вам на колени, потому что любит вас; кошка - потому что ей так теплее." © Альфред Норт Уайтхед


Когда я вернулся, Гордеич танцевал с Алиной, а Надя, уставившись перед собой, скрябала вилкой по тарелке и пьяно улыбалась. Пришлось прервать этот сеанс медитации. Беру её за руку:
- Ну что, потанцуем или здесь пообнимаемся?
- Гы-гы, а ты клёвый...

Вытаскиваю Надю из-за стола. Встает, прижимается всем телом. Пьяная и глупая. Танцуем с ней. Потом садимся на диван. Усиленный петтинг. Гордеич с Алиной благоразумно уходят курить хуёвые шишки.

Голос Гордеича застигает в расплох. Как раз в тот момент, когда Надя массировала и без того вздыбленный нефритовый стержень:
- Майк! Выйди поговорить.
- (голубчик), да что такое?
- Иди успокаивай, ебал я в рот такие треугольники и квадраты.

Алина сидит, обхватив колени, по щекам ручьем текут слезы. Кладу руку ей на плечо. Поднимает на меня свои щенячьи преданые глаза. Всхлипывает.
- Алина, что случилось? - искренне интересуюсь.
- Миш...
- Я слушаю внимательно.
- Почему ты вчера даже не позвонил? Почему? Я весь день ждала твоего звонка! Неужели трудно было набрать номер и сказать в трубку: "Поз-драв-ля-ю". И все! Весь день звонили какие-то люди. А ты не мог выкроить минуты! Ми-ну-ты!
- Алина.
- Да что Алина? Я 29 лет уже Алина. Я ждала поздравления от двух людей. Не ты, не муж не соизволили... Миш, мы же чувствуем друг друга! Чувствуем, понимаешь?
- Чего это вы тут чувствуете, - пьяный голос Нади прервал монолог Алины.

Алина смерила подругу взглядом и та заткнулась... Молчим...
- Я там в комнате гитару видел, - говорю, ради того, чтобы что-то сказать, - она фунциклирует?
- Угу, - кивает головой Алина.
- Айнмомент, - Гордеич метнулся за инструментом, протягивает мне гитару, - держи Паганинец, заебень парочку пассажей.

К великой радости соседей музыкальный центр заткнулся. Время второй час ночи как никак. К великой их скорби начался концерт по заявкам. Мы с Гордеичем пели и Чижа, и Антонова, и песни из мультфильмов. Алина, подперев голову руками, слушала. Надя вела себя прилично.

***

А потом домофон возвестил о приходе мужа. Кошка не обманула. Действительно здоровый. Печальными глазами обвел стол, отметил про себя, что жена его в дупель, что Гордеич пьет его водку и что если сделать замечание, Гордеич может и въебать. Пожал плечами, как тогда у подъезда, и похуистически отправился спать.

Мы посидели ради приличия еще часок. Алина тихо плакала. Надя щерилась.
- Ну чо, пошли что ли? - ткнул меня локтем Гордеич.
- Ога, двинули...
Алина расплакалась еще сильнее, уронив голову на стол. Надя вышла нас проводить. Гордеич кажется взял её телефон зачем-то. Ебака, хуле...

***

Третий час ночи. Мы с Гордеичем бодро шагаем по Московской. Он бурчит что-то под нос. Я пижжю по телефону:
- Лен, а ведь и правда. Так и вышло. Пришел потом такая хуевертина, кулачищи как моя голова, (голубчик)!
- У вас все в порядке?
- Да он добрый оказался, или ему и правда похую всё. Вот только Сашка злится немного, придется пивом его напоить...

Ночь. "Пивной завод" на проспекте. Громко орет музыка. Что-то рассказываю Гордеичу. Кому-то звоню. Звонки среди ночи - это мой конёк. Кто-то обижается, кто-то понимает. Да и похуй. Обиженым - в жеппу нефритовый стержень. Понимающим - респект...

***

Последний праздничный выходной провалялся на диване. Куда пеший эротический круиз столько пить! Изредка перезваниваясь с Кошкой. Изредка - это весь день. Тариф мой называется просто и ёмко - "Аппиздись". Разговоры разговорами, но лучше один раз увидеть... Не получалось никак. У нее сессия, у меня тоже работа. За то вечером и ночью говорили часами, часто до утра.

- Мииишка, тебе не дозвонишься, все время занято! Ты, гад такой, обещал зайти.
- Марин, помню. Может на следующей недельке, если получится.
- В двух словах, как у тебя?
- Всё пучком!
- Ну, молодец. Давай, обязательно появись...Действительно, надо к Маринке сходить. Давно уже не видел её.

***

Увидел Кошку только на выходных. Погода была отменной, решил прогуляться. Пешком прошелся мимо универа, в котором она учится. Зашел кинуть денег на счет. "Аппиздись" - нихуя не бесплатный тариф все-таки. И на витрине увидел кучу безделушек. Рыбки-хуипки, слоники-хуёники. Из той серии, что всякие ебанашки вешают прицепом на мобильник.

Маленькая кошка из белого метала с зелеными глазами. Не изумруды конечно, скорее бутылочное стекло.
- А сколько стоит эта киса? - спрашиваю продавщицу, и ржу, потому что если ответит, что это Семен Михалыч Будённый, придется купить пару.
- Брелки на мобилы, все по одной цене, там написано, - отвечает дура, нефтыкает правильных ресурсов видимо.
- Тогда одну, - протягиваю ей деньги.
- У нас пакетики кончились, давайте я вам сразу на телефон её прикреплю? - ахуеть у них услуги. "Слоника на пизду себе прикрепи", - думаю про себя, а вслух:
- Я на городской её повешу, можно?

Выхожу на улицу, на пальце болтается кошка, сверкает глазами на солнце. Беру в соседнем ларьке пиво. Весна, мать её! Настроение отличное! Иду в сторону дома. Тут идти два шага. Зачем-то повернул. Понимаю, что вот так встретиться на улице шансов ровно столько, сколько увидеть Наоми Кэмпбел в очереди в вертикальный солярий. Оппаньки!

Девушка шагах в тридцати впереди меня. Уверенная походка хищницы. Длинные стройные ноги. Высокий каблук. Распущеные длиные темные волосы... Кошка! Моя кошка... Пишу на ходу смс:
"Моя ласковая кошка,
Поиграй со мной немножко.
Не ругайся и не злись
И все будет... хорошо!" ©

Отправляю. Сам иду следом. Останавливается, достает из сумочки телефон, читает... Расстояние между нами сокращается.
- Привет, - протягиваю ей сверкающую безделушку, - держи... Это опять тебе...


часть 8.

"Люди заводят собак, а кошки людей. Видно, считают их полезными домашними животными." © Джордж Микиш


Вижу её всего второй раз. Но как бешено стучит сердце! А с другой стороны очень легко и спокойно рядом с ней. Кошка! Милая кошка... В моих ладонях её рука, с немыслимым нейл-артом на ногтях. В её глазах какой-то хищный блеск, но в то же время взгляд очень теплый. Хочется чтобы время остановилось, или, хотя бы, не летело так быстро.

На ней золотистое платье, гораздо выше колена. Причем "гораздо" - не спичечный коробок и даже не два. Минимум косметики, чуть подведены глаза и блеск на губах. А хочется чтобы блестело у меня! Ужасно хочется. Хочется катарсис! Грудь, действительно грудь, а не тупо сиськи, может спровоцировать не один маленький демографический взрыв. Я буквально раздеваю её глазами. Я хочу её! Откуда ты свалилась на мою голову? Жил же спокойно...

Стоим с ней у косметического салона. Кошке нужен ультрафиолет. Представил, как она раздевается. Снимает платье. Откидывает назад волосы. Любуется на себя в зеркало... Потом снимает колготки, следом трусики... Последним снимает бюстгалтер... Кошка смотрит на меня пристально:
- Ну я побежала? Моё время... И это, - проводит пальчиком по моей щеке, - я не ношу лифчик, и на мне чулки, а не колготки...

***

К Маринке попал только недели через две. Не люблю я эти клиники-полуклинники. Маринка сходу спустила на меня свору кобелей:
- Ты куда пропал? Я тебе когда сказала, чтобы пришел?
- Дела, Марин...
- Деловой, блин, как себя чувствуешь?
- Нормально, доктор. Как там у меня дела?

Маринка долго объясняла. Чего-то дохуя, чего-то не хватает, а под конец выдала гениальную фразу:
- Вот тебе направление, сдашь кровь повторно, может просто перепутали в лаборатории...
- Ахуеть!
- Ну а что? Бывает и такое, - Маринка улыбнулась и сменила тему, - ну давай рассказывай, что там у тебя на личном фронте. Воюешь?

Маринка, как хорошо, что ты есть у меня! Не раз её совет выручал. Она, каким-то образом, понимает, что творится со мной. Мы оба близнецы по гороскопу. Хотя я не верю в эту звездную паибень...
- Представляешь, Марин, звонила Алина недавно. Куча извинений за тот вечер, давай встретимся, говорит...
- Ну а ты?
- А что я? Я весь в Кошке.
- Ебётесь уже вовсю?
- (голубчик)! Если бы...
- Что-то ты долго, Миш... Теряешь квалификацию, стареешь...
- Да разве в ебле дело?
- Понимаю-понимаю... говори, - Маринка улыбается, - Влюбился, скот... Кстати, как там Ленка?

Делаю укоризненное лицо:
- Не Ленка, а Леночка...
- Да я помню, Миш, мы же договаривались, Ленка - бывшая жена, Леночка - кошка твоя...
- А-а-а, - тяну в ответ, - приезжала недавно. Опять эти ностальгичные слезы, опять эти "а помнишь?", хоть "Пицца, часть два" пиши.
- И? - Маринка смотрит прямо в глаза, - Миш, может сойдетесь?
- Нет, Марин...
- Прости...

Молчит. Опустила глаза.
- Да ладно, Марин, дело прошлое.
- Не устал один?
- Я не один. "У кого есть кошка, тот может не бояться одиночества." © Даниель Дефо
- Ха! Вот скажи, чем тебе Алина не подходит? Любит тебя дурака. Любит, Миш. Я тебе как баба говорю.
- Я знаю.
- Ну и вперед и с песнями!
- Песни только грустные, Марин.

Маринка встает из за стола, подходит к окну, закуривает. Как идет ей этот белый халат!
- С Кошкой-то хоть все хорошо?
- Видимся часто, Марин. Представляешь, на работу ко мне приезжает и шокирует народ.
- Да ты что?
- Ты же знаешь, на телеканале ведущие - уверенные в себе бабы, даже те с завистью прикусывают губу. Что о менеджерах говорить? А она придет, встанет рядышком... Молодая, обворожительная, ослепительная, сногшибательная...

Маринка смеется:
- Романтик ты, Мишк... Ебать её надо, а ты любуешься...
- Гыыы, бессовестная. Карочи, слушай... Буквально вчера. Выхожу с работы, тут звонок. Типа, я в Саратове. Я ей, давай встретимся в "Айрише" посидим по-человечьи. Еду туда, оффициантки сразу, здрасьти, а чо Вы адин? Говорю, нисцать! Щас приедет, ахуеете!
- Ну и?
- А мне, как раз, администратор нужен был позарез, а она куда-то съебла. Ну сижу, пиво пью. Жду. Курю нервно. Звонит. Встречай! У меня ебло, как у школьника-пионера, которому фотку с голой бабой старшие пацаны подарили. Выхожу. Спускается по лестнице. Охранщик в ахуе! Я где-то возле охранщика. Ну, мэйк ап, разумеется, но не в этом дело! Я её день до этого не видел!

Маринка с интересом слушает:
- Понимаю, Миш, соскучился.
- Не то слово, Марин. Соскучился, это как-то не по-нашему, что ли... И тут звонок. Мама её, типа, Леночка, срочно домой. Ну, я понимаю, всякое может случиться. Говорю, Лен, давай двадцать минут, и потом на такси я тебя до Энгельса домчу. Упёрлась. Нет и все. (голубчик), и я уйти не могу! Я ей и так и эдак. Не хочу! Ладно! Ладно, пеший эротический круиз! Говорю, иди тогда, я тоже не могу бросить все дела. Ну и молча ухожу.

- Скот, мог бы проводить.
- (голубчик), Марин! Безвыходка!
- Ну, и?
- Естественно настроение в ноль, даже в минус... Сижу тупо пью. А потом мысль такая, а какого фига-то? Вечер-то не закончен? Звоню Алине, я в "Айрише". Отвечает, я на работе, освобожусь через полчаса.
- Мииишка! Любит же...
- Знаю, Марин... Ну, пока там с администратором перетёр, пока то да сё. Ну полчаса прошло. Тут, хуяк, "Онлиюшечке", (голубчик)! Перезваниваю, естественно! А злой, катарсис как! Говорю, я тебя слушаю внимательно, практически превратился в огромное ухо.

- Тааак. И что?
- Ну и говорит такая, прикинь, я так поняла, ты меня не проводишь даже? То есть, стоит моя Кошка перед пабом и ждет. Я как представил, катарсис, Марин! И тут меня пеший эротический круиз понесло. Ору (голубчик)! Народ в ахуе! Оффициантки бросают подносы себе под ноги! Ору! Я тебя просил подождать двадцать грёбаных минут! Я тебя что? На Театральной площади попросил минет сделать? Каких-то двадцать минут всего! Какого фига-то?
- Кульминация, вырвалось наружу все!
- Ну, да.
- Я слушаю, Миш...
- И вот тут она мне занешь что говорит! Я же тебе рассказывал. Про эти её видения.
- Да. Я помню.
- Ну, она и говорит, упорно не называя меня по имени!
- Ну?
- У меня картинка, или мувик, хз, карочи! Ты со мной, огромная кровать, и почему-то цифра "12".
- Да все просто, Миш. Двенадцать палок значит.
- Гыыы, ты же знаешь, одиннадцать - мой личный рекорд...
- Помню, Миш...
- Сучка!
- Сам кобель!

Смотрит на меня. В глазах тот огонек, который так зажег. В тот вечер... Господи, Маринка!
- Миш, не надо.
- Да я и не стартую...
- Сучонок!
- Эх, Марин...

Маринка закуривает вновь:
- Ну, а дальше?
- А дальше? Дальше перезваниваю Алине. Всё отменяется. Соррибля!
- Зачем, Миш? Нахуя тебе эти зайки, кошки, кто там у тебя еще?
- Бегемотики забыла.
- Да ну тебя в пизду! Реальный человек! Алина! Ре-аль-ный!
- Я знаю, Марин... И ты знаешь...

В глазах Маринки какая-то нерешительность, что-ли... Молчит...
- Марин?
- Да, Миш...
- А если не перепутали?
- Ты о чем?
- Ты знаешь...
- Как другу?
- Более чем...

Маринка опять закуривает. Не слишком ли часто?
- Честно?
- да, Марин.
- По разному, Миш...
- Эх, эскулап ты мой...

Маринка оборачивается:
- Миш, бывает всякое... Что-то такое случается, и все идет на поправку.
- Что, Марин?
- Ну вот Алина, например! Любит же!
- И что дальше?

Молчит. Курит и молчит. Потом:
- Ну а Кошка твоя? Что?
- Кошка, есть кошка. Сейчас мне с ней хорошо. Комфортно даже...
- Я поняла, Миш... А если влюбится? Ну вот представь, хоть на минуту! Влюбится!
- Я тебя умоляю... Кошка! И влюбится?


часть 9.

"Кошка не против, чтобы вы спали в своей постели. На самом краешке." © Дженни де Вриз


Встречаемся с Кошкой, как тогда, 8 Марта, на пересечении Московской и Чернышевского. Переходит дорогу стройная, восхитительная, желанная. Как же я хочу её! Неистово и страстно. Хочу! Хочу (голубчик)!!! И эти сутки, эти ёбаные 24 часа - мои! Мои (голубчик)!

Кошка говорила, до этого не раз, что должно что-то случиться, чтобы наша встреча произошла. Так и случилось. И Кошка приехала не к кому нибудь, а ко мне! Ко мне! Правда без эксцессов не обошлось.

- Я буду в Саратове на выходные. И останусь с тобой, как и обещала.
- Хорошо, Лен.
- Только сначала мы идем в цирк, а потом...
- Зверинец?
- Почему сразу зверинец?
- Да так, аналогии просто.

Всё утро звоню ей. Длинные гудки. Потом появляется, как красное пеший эротический круиз солнышко:
- Ну все, я в Саратове.
Часы до встречи. Сколько там длится действо с клоунами и эквилибристами? Час, полтора, два? Жду. Переживаю. Курю непрерывно.

Наконец-то! Звонок.
- Слушай, мне надо доехать до дома...
- Нахуя? - ору в трубку, - подожди, я щас скажу за тебя. В общем, ты забыла закрыть форточку, в неё, пока ты любовалась на лошадок и, сцуко, пони с жонглёрами, в эту самую ёбаную форточку, залетела маленькая летающая тарелка с пришельцами. А из-за того, что они не могли благополучно приземлиться, хуле мелкие пиздюки, побили пеший эротический круиз всю посуду. А ты, когда пришла и охуела от увиденного, потом сидела и склеивала любимые мамины вазы суперклеем, но потом невзначай решила потрогать батареи, чтобы узнать, а хуле так холодно-то прошу прощения? И прилипла. Прилипла впесду! И даже Шойгу с лобзиком не мог тебя вызволить, потому что пришельцы яростно отстреливались и кричали "ананаша!"

Молчит. Развиваю тему:
- Или не так. Ты заходишь домой, открываешь дверь, и просто ахуеваешь. Где мои сцуко плавательные принадлежности? А все потому, что соседи наверху решили устроить аквапарк на выходные. Но (голубчик) не учли, что ламинат на полу - хуёвый герметик. И естественно, вся избыточная влага покрыла твою квартиру таким плотным слоем водорода с кислородом, в пропорции один к двум, что без акваланга проникнуть в жилище не имеется никакой совсем возможности... Так?

- Слушай, у меня один вопрос. Чёрный с красным, или белый?
- Что?
- Я про цвет...
- Последовательно, Лен, - почему-то сразу успокаиваюсь.
- Ну и?
- Чёрный с красным...

***

Кошка сидит напротив. Кошка ест. И рассказывает про какую-то немыслимую трёхэтажную дачу. Милая! Какие в пизду дачи? Тут нефритовый стержень как четырнадцатиэтажка, с пентхаузом (голубчик)! Хочется смахнуть все со стола и на этом столе дико выебать. Драть как кошку. Кусайся, царапайся... Но вместо этого, несу какую-то романтическую чушь.

Перебираемся в комнату. В дивиди диск с фильмом Михалкова "Двенадцать", хотя больше подошел бы какой нибудь документальный фильм про любовь. Лучше немецкий. Кошка сидит в кресле, я напротив на кровати. Пьем. Она шампанское, я коньяк. Она с интересом смотрит в дебилятор, я на неё.

Вот она, рядом. Только протянуть руку. Длинные стройные ноги, красивая грудь, изящная шея, распущеные волосы. Осторожно глажу её колени. Кошка отрывается от телевизора, встречаюсь с ней взглядом. Опять этот блеск в глазах. Мои руки медленно скользят по её бедрам. До резиночки чулок. И выше.

Пытаюсь поцеловать её. Удается. В щечку, в шею, в мочку уха, но только не в губы. Опять её это "Перестань". Какой пеший эротический круиз "перец встань"? Перец ляг! (голубчик), как я хочу её! Ну, раз ты так хочешь, хорошо, перестану. Демонстративно отворачиваюсь к телевизору. Даже улавливаю сюжетную линию. Кошка идет на хитрость:
- Я сейчас сделаю одну маленькую гадость.
- Делай, что угодно.

Она встает и начинает раздеваться. Снимает юбку, комбидресс. Остается в умопомрачительном корсете. Черный с красным. Пояс для чулок, трусики - тоже в этих тонах. Садится на кресло, следит за моей реакцией. Играет...

Доигралась. Развожу её ноги, целую. Какая разница куда! Её руки, которыми она пытается прикрыть свою норку, не такая уж и преграда. Никогда не забуду первое прикосновение губами к её клитору. Мимолетное. Нежное. И этот её чуть сдавленый стон. Струна лопнула... Дикая кошка превратилась в пушистого котенка. Ну, что? Пошли драть подушки?

Сажусь на кровать. Кошка тяжело дышит и смотрит на меня. Медленно раздевается. Какая у неё грудь! Именно грудь, а не бесформенный наполнитель для лифчиков идеальной формы. Гладко выбритый лобок. В пупке маленькая серебряная кошка... Моя кошка...

Садится на меня верхом, обнимает и... целует! Целует! Сама! И как!!! Заводится опять. Её пальчики расстегивают пуговицы на моей рубашке. Буквально срывает её. Немного замешкалась с ремнем на джинсах, помогаю ей... Падаем на подушки. Голые. Она сверху. Целует долго с язычком.

Потом садится, откидывает волосы назад, позволяет полюбоваться своей грудью. Ровный золотистый загар, нежно розовые соски. Затем наклоняется и её волосы водопадом падают мне на грудь. Я только чувствую. Чувствую её губы. И ничего не вижу. Пытаюсь убрать её пряди. Останавливает мои руки.
- Не трогай меня, я так не люблю, - шепчет, - я сама...
- Хорошо, Кошка...

Её руки и губы ласкают мою грудь, спускаются медленно... Почему так медленно! Хочется положить руку ей на затылок и одним движением загнать ей в рот. Не торопится. Но чувствую уже совсем близко. Её пальчики обхватывают член у основания. Губы чуть касаются головки. Как я хочу увидеть это! Как нефритовый стержень входит в ротик. Срочно надо подарить ей заколку. Срочно!

Осторожно кладу руки ей на плечи. Вздрогнула.
- Я же просила!
Интересно, как у ней так получается разговаривать с хуем во рту? Чувствую же её губы! И слова слышу отчетливо. Боже! Как она сосёт! Какие пируэты языком! Я уже скоро. Хочется зарыться руками в её волосы. Прижать посильнее. Вместо этого судорожно сжимаю простынь. С моих губ срывается стон... Я кончаю ей в рот. Обильно и мощно. Она останавливается, сглатывает... Садится, облизывает губы:
- А ты ничего, вкусненький...

***

Потом была ночь. Её совершенное тело рядом. Ноги, попка, грудь. Её губы, её глаза. Мы трахались до утра. С короткими передышками на перекур. Благо "Ричмонд" тлеет быстро. И опять по новой.

В пятом часу ужасно захотелось жрать. С полотенцем на бедрах иду на кухню. Почти залпом выпиваю банку пива.
- Лен, пойдем подкрепимся, - кричу в комнату.
- Да, я сейчас...

Интересно, как выйдет на свет? В чем? Плед? Не угадал... Кошка пришла в белом. Белые чулки, белые трусики, белая прозрачная маечка. Остановилась в дверях. Оценивает только что произведенный фурор... (голубчик), я снова её хочу! А стрелки на часах обе у шестёрки. Полшестого? Никаких аналогий! Двенадцать! Двенадцать (голубчик)!!!

***

Звонки среди ночи - это мой конёк. Кошка с интересом наблюдает за мной. Потом обиженно поджимает губы. Прищуривается:
- Кому звонишь?


часть 9 (с половиной).

"Нет более умиротворяющего зрелища, чем спящая кошка." © Джейн Поли


Гордеич трубку не взял. Видимо решил отложить разговор на более удачное время. Представил его заспанное лицо, и злое готичное "бял" в свой адрес. Улыбнулся.

Кошка встала и подошла к окну. Не оборачиваясь говорит. Если бы нас не было двое на кухне, я бы решил что это она не мне. Неужели трудно сказать "Миш"?
- У меня почему-то картинка перед глазами. Красивая женщина в белом. Стоит у окна. В руках у неё маленький листок бумаги. В глазах слёзы.
- И что это значит?
- Я сама не знаю.
- Ну и забей. Мало ли что? Может повестку из военкомата получила... Пойдем спать?

Кошка уснула на моей груди. Практически сразу. Я осторожно переложил её голову на подушку, поцеловал в губы:
- Приятных, милых снов, Кошка.

***

Разбудил меня колокольный звон. Троицкий собор практически через дорогу. Звонарь старался на славу. И я был ему благодарен. Первое что увидел - Кошка. Приоткрыла глаза, ласково обнимает, мурлычет:
- У тебя такие яркие глаза! Как будто ты и не спал...
- Кошка, моя кошка! - целую её, и опять хочу!

И так все воскресенье. Секс, короткий сон, снова секс. Кошка заметно устала. Под глазами круги.
- Я наверное выгляжу ужасно!
- Нет, Леночка, ты обворожительна!
- Правда?
- Очень трудно подобрать правильные слова... Красивая, прекрасная, неотразимая. Все это не то, как-то обыденно и плоско. Но я же все-таки писатель, я обязательно придумаю их для тебя...

***

Гордеич подобрал момент, чтобы отомстить за ночной звонок. Только я задремал, - музыка из мультфильма "Бивис и Батхед":
- Чо надо, скот?
- Хуле ты звонил полшестого? Ёбнулся?
- Гыыыы, - чтобы не разбудить Кошку иду на кухню, - да я и не помню если честно, что-то наверное важное сказать хотел. (голубчик), как охота жрать!
- Ну, подгребай в "Айриш".
- Не могу, у меня тут Кошка.
- Гы-гы-гы, с кошками сюда нельзя, здесь в меню нет "Вискаса"...
- Гыыыы, блидина ты, Саша.

- Майк, вопрос.
- Саш, ответ.
- Красавец! Я серьезно... Ты почему не берешь трубку когда звонит Алина? Она тут через Надю интересуется.
- Я не отвечаю на вызовы с незнакомого номера.
- Понятно... Ну ладно не буду мешать. Не заеби девочку, скот. Созвонимся...

Как она спит! Волосы по подушке, ножка из под одеяла... Скажи спасибо Гордеичу, девочка. Бужу.
- Неужели опять? - шепчет...

***

"Кошек не любит только тот, кто еще не встретил свою кошку." © Дебора А. Эдварс



***

Эпилог.

"Кошка постарается удержаться на ваших коленях, даже когда вы встаете со стула. До последней минуты она надеется, что у вас проснется совесть и вы сядете обратно." © Пэм Браун


Она появилась в моей жизни внезапно. На мягких лапках, бесшумно, но очень грациозно села на окно и сказала: "Я кошка". Даже не так... "Коффка". Так будет вернее. И пристально стала изучать меня. Своими умными карими глазами. А я её...

Кошка садится на мои колени. Обвивает своими руками шею. Прижимается всем телом. Боюсь сломать. Сокровище и драгоценность. Бережно беру её ладошку в свои руки. Не отдергивает. Смотрит прямо в глаза... Кажется, такое уже было. В другой жизни, и может и не со мной. Дежавю какое-то...

Кошка говорит всего три слова... И называет меня по имени...

© MGmike эМГэМайк

[Реновод]

"В нашем городе есть человек, который знает всё. Это я.
14 сентября 1976 года пришел Билли Декстер и признался в том, что это он удавил жену и двоих детей Пита Симпсона, а потом сжег их тела в подвале.
27 января 1978 года старик Хорстен рассказал, что свою первую жену он оставил умирать в снегу, когда они жили на Аляске, и никому не сказал, где она лежит, хотя мог ее спасти.
19 марта 1979 года одноглазый Лесли с трудом, запинаясь и хмыкая, признался, что девочку Джонсов изнасиловал именно он. И даже рассказал, где спрятал тело.
Список можно продолжать до бесконечности. На маленьких диктофонных кассетах записаны сотни исповедей. Большинство — просто занудные разговоры о мелких грехах. Тетушка Лиз плохо подумала о своей падчерице. Юный Малькольм бросил камнем в птичку. Линдси Даунпорт изменила мужу с молодым механиком из мастерской Сэмьюэля.
Но иногда встречаются страшные вещи. Теперь, когда все тетради и записи лежат передо мной, а ящик с кассетами — возле стола, я понимаю, какой силой воли нужно обладать, чтобы молчать. Чтобы просто молчать о пятидесяти семи насильниках и убийцах, двадцать четыре из которых все еще живут в этом городе. Едят свой хлеб, любят своих жен и каждый день ходят на работу.
***
Когда на отца Киллинсби напали, я находился совсем недалеко от него. Он просто сидел на церковной скамье и читал книгу. Не Библию и не сборник молитв, а обычный детектив, кажется, Рекса Стаута. Отец Киллинсби любил детективы. Он никогда не скрывал, что ему нравится, как смелый бумажный полицейский убивает бандита, и всегда радовался положительному исходу. При этом он был добрейшим человеком, для каждого мог найти утешительное слово и в жизни мухи не обидел. Маленькую слабость священника прощали, как же иначе.
Итак, отец Киллинсби сидел на скамье, а я полировал золоченую раму образа в одном из нижних помещений церкви. Иногда я в сердцах жалел, что я не католик. В костелах нет икон с требующими постоянного ухода тяжелыми окладами. Когда я поднялся наверх, чтобы сделать перерыв, отец Киллинсби лежал у скамьи и не шевелился. Я тут же вызвал скорую по мобильнику отца Киллинсби: мой лежал наверху, в комнате, а его — торчал из кармана. Скорая приехала через несколько минут.
Они сказали, что на священника напали: ударили по голове твердым тупым предметом. Он впал в кому и никто не знает, сколько она продлится.
У Киллинсби не было преемника: я просто работал в церкви за еду и проживание. На остальные нужды я зарабатывал мелкой работой в городе и рисованием портретов с натуры. В церкви было немного обязанностей, и времени на все хватало: кроме того, меня умиротворяло это место.
Когда я проработал в церкви около полугода, Киллинсби дал мне конверт со строгим указанием вскрыть только после его смерти.
***
Отец Киллинсби лежал в коме уже вторую неделю, когда я решился взять конверт и разорвать его. Там была схема, аккуратно нарисованная на листике из тетради. На схеме был изображен кабинет священника и номерами отмечены несколько точек. Через несколько минут я стоял перед деревянной резной дверью. Ключ у меня был: его передали мне вместе с другими вещами Киллинсби. Родственников у него не имелось, и я был, наверное, самым близким ему человеком.
Открыв дверь, я попал в святая святых, где был всего пару раз, когда приносил отцу Киллинсби какие-то вещи по его просьбе. Три стены из четырех занимали книжные полки, посередине комнаты располагался письменный стол и тяжелое старинное кресло с прямой спинкой.
Номера на схеме соответствовали деревянным выступам на книжных полках. Как оказалось, они не были закреплены намертво, не были просто украшением. При нажатии они уходили в пазы в полках. Нажав восемь выступов в определенном порядке, я нашел тайник. В тайнике было около двух тысяч аудиокассет и пятьдесят семь папок с записями.
***
Теперь я сижу за столом и разбираю архив отца Киллинсби. Он и в самом деле мечтал стать детективом: теперь это не вызывает сомнений. Начиная с 1964-го года, он записывал на пленку все исповеди, которые ему приходилось выслушивать по долгу службы. Самые старые записи он переписывал на новые носители: у бобин того времени срок хранения весьма невелик. Некоторые записи все еще на бобинах, но мне не на чем их прослушать.
На каждой кассете — имена.
Джон МакЛестин. Питер Халлауэй. Мэрион Питерсхолм. Теренс Сатклифф. Регги Льюис. Джим Сайделоф. Мисси Кэпфелл. Айвен Смит. Николас Зауракис.
Жители этого города, которые приходят и исповедуются — по три-четыре человека на каждой кассете. Иногда исповеди длинные, больше часа. Иногда — по три минуты. И каждый рассказывает о том, что плохого он сделал.
Марлен Филлби записана на тринадцати кассетах: она приходила исповедаться каждую неделю. Отец Киллинсби пометил, что сохранились только избранные записи из ее пространных монологов. То же самое касается Элизабет Мон и Перри Джексона. И еще нескольких горожан.
Передо мной лежит пухлая тетрадь, в которой отец Киллинсби систематизировал аудиозаписи. Каждая пронумерована и датирована. Они помечены сложной системой значков и идеограмм, но в конце тетради есть таблица условных обозначений, сделанная отцом на случай, если тетрадь придется читать кому-нибудь другому. Например, мне. Тетрадей на самом деле несколько, но я листаю самую последнюю.
Крайняя запись датирована 16 октября, за два дня до инсульта. Лиз Терренс рассказывает о том, как обидела своего парня. Ничего интересного. Напротив записи стоит черный кружочек, что означает «бытовые грехи, ничего заслуживающего внимания». И отсылка к другой тетради.
В той, другой тетради — биографии. Краткая информация о каждом, кто хотя бы раз исповедовался у Киллинсби. Никакой подноготной, просто дата рождения, образование, увлечения, семья, работа. И краткое мнение о человеке самого священника.
Это все интересно, но не слишком. Гораздо более интересна другая стопка. Пятьдесят семь аккуратных папок, перетянутых резиночками. На каждой — имя и дата. Кассеты, имеющие отношение к этим папкам, не лежат в общих ящиках. Кассеты лежат прямо в папках. На каждой кассете — по одной исповеди. По одному преступлению. Убийству. Изнасилованию. Грабежу. Поджогу.
Первая датирована 16-м июня 1968 года. Пэттис Хойл рассказывает, как столкнул своего друга, Брэндона Филлиса, с шестого этажа, когда они вместе работали на стройке. Я не знаю, кто такой Пэттис Хойл: с тех пор прошло 38 лет. Вполне вероятно, его уже давно нет в живых.
Последняя папка датирована 2 января 2007 года, чуть меньше года назад. На форзаце имя: Эвин МакГрегор. Эвин, с которым я играл, когда был ребенком, и который как-то стащил у меня велосипед. Мы поссорились и долго не общались, хотя велосипед мне, конечно, вернули. Эвин закончил школу и пошел работать в боулинг охранником. Потом он сменил еще несколько мест. В своей исповеди он рассказывает, как обокрал старуху на улице, ударив ее по голове бейсбольной битой. В папке не только кассета: тут целое досье на Эвина. Копия его школьного табеля, полицейский отчет о мелком воровстве, на котором ловили Эвина раньше. Фотографии. Вероятно, из отца Киллинсби получился бы неплохой полицейский. И, конечно, тут есть имя старухи — миссис Элейн Хафф. Я ее не знаю, но читал тогда в местной газете, и помню этот случай. Старуха Хафф умерла на месте. Убита. Эвин МакГрегор — убийца, но разгуливает на свободе, потому что есть такое понятие, как тайна исповеди.
***
Вопрос в том, что я не связан никакой тайной. Я имею полное моральное право взять все эти папки и досье, пойти в управление шерифа и плюхнуть ему на стол всю стопку. И сказать: «Вот, я поймал пятьдесят семь убийц». Двадцать четыре из них еще живы. Тринадцать из них я знаю лично: кого-то лучше, кого-то хуже.
И в город тут же приедут репортеры из столицы, меня покажут в новостях, в тех же новостях мелькнет бледное спокойное лицо отца Киллинсби на больничной койке.
Меня волнует только один вопрос: имею ли я право на этот шаг, пока отец Киллинсби жив. Он оставил мне схему кабинета в расчете на то, что я отнесу эти материалы в полицию, без всякого сомнения. Но он специально отметил, что воспользоваться документом можно только после его смерти. Считать ли кому смертью? А если он никогда из нее не выйдет?
Грабители — я не сомневался вначале, что это были грабители, — почти ничего не успели вынести из церкви. Вероятно, они услышали мои шаги и испугались. Через день после нападения на священника я обнаружил исчезновение двух образов с алтаря и нескольких подсвечников. Воры просто схватили то, что попало под руку.
Но теперь я сомневаюсь в том, что это грабители. Пятьдесят семь человек рассказали священнику о своих преступлениях. В тридцати трех досье была пометка: умер. Но кто-то из двадцати четырех оставшихся мог впоследствии пожалеть о признании. Он мог прийти и убить священника, чтобы гарантировать себе безопасность.
Я не полицейский и не герой. Проверять я ничего не собираюсь. У меня есть двадцать четыре признания в различных преступлениях.
***
Но одно имя не дает мне покоя. Я перечитываю содержимое папки в двадцатый раз и не могу поверить. Я переслушиваю кассету и мне кажется, что такого не может быть.
Имя на папке — Мари Мессель. Сейчас ей двадцать три года, так же, как и мне. Она работает в баре у Кертиса официанткой. И немножко барменом.
15 февраля 2005 года, то есть два года назад, именно в то время, когда у нас с ней был роман, она пришла к отцу Киллинсби и исповедалась. Она рассказала историю, от которой у меня мурашки идут по коже. Возможно, никому, кроме меня, она страшной не покажется, но это потому, что никто не знает Мари так, как ее знаю я.
«...это было, ну, вчера...»
«Говори, дитя мое, не бойся».
«Я не знаю... (плач). Я...»
«Не плачь, дитя мое. Я слушаю тебя. Ты можешь рассказать мне все».
(плач)
«Я... я убила вчера человека».
«Расскажи мне, девочка».
«Двоих... Билли Бакстера и его друга, этого, Марка...»
«Расскажи все по порядку, дитя мое».
«Ну... Я вышла из дома вечером, я шла на свидание... Я встречаюсь с парнем, ну, неважно, с кем, он тут ни при чем... Я шла по дороге, прямо посередине — вечером у нас никто не ездит почти, вы же знаете. Я люблю ходить посередине дороги...»
«Я слушаю тебя».
«...и тут сзади шум: машина. Я отбежала к обочине, а она затормозила. Это были Билли и Марк. Они были навеселе, и у Билли был винчестер. Он с ним на охоту ходит постоянно. Отцовский. И он прицелился в меня, и улыбался так гадко, и сказал, мол, садись в машину. Я хотела позвать на помощь, но у меня язык прямо отнялся, ни слова сказать не могла. И тут Марк из машины выскочил и за волосы меня схватил и потащил в машину...» (плач).
«Ну, успокойся, дитя мое, успокойся... Рассказывай».
«... ну, Марк со мной на заднем сидении, а Билли спереди. И я... ну, в общем, у Марка нож был в руке, и он к горлу мне его приставил, а другой рукой грудь лапает... и говорит, мол, не рыпайся, поиграем и отпустим. А я рукой шарю вокруг и вдруг что-то твердое нахожу, и понимаю, что это отвертка: у Билли под сиденьем инструменты стояли. Ну, я эту отвертку сзади Марку в спину...» (рыдания, всхлипы).
«Да, девочка, говори».
«Ну, он заорал и отскочил от меня, и рукой задел Билли. Тот тоже закричал, и руль крутанул, и затрясло, и машина в кювет съехала. Не перевернулась, а просто съехала, и все. Открываю глаза — я их зажмурила, и смотрю: Билли на руле лежит, но живой, дышит, и Марк тоже дышит, но тоже без сознания. Я стала дверь пытаться открыть, а она не открывается. Надо было через Марка перелезть. Я начала перелезать, а он очнулся, и смотрю: отвертка уже у него в руке, вытащил, значит, я неглубоко ее всадила. И на меня замахивается. И тут... тут...» (дикие рыдания).
«Что? Что?»
«Я ткнула пальцем ему в глаз (рыдания). Полпальца воткнула... (рыдания). Он отвертку от боли уронил, я ее схватила и стала его бить, и била его отверткой, и била, и очнулась, а он весь в крови, и мертвый...»
«А Билли?»
«Смотрю на Билли, а он очнулся, и тоже на меня смотрит. И страшно ему. И тогда в меня бес вселился. Я беру... (голос становится хладнокровнее, злее)... отвертку и ему в глаз с силой. Он заорал и выскочил из машины: его дверь открылась от аварии. Я перебираюсь на переднее сиденье — и за ним. А он скачет и орет от боли, и в его глазу отвертка торчит... А потом он упал. А я... я взяла камень, большой, чуть подняла, подошла и сбросила ему на голову».
(долгое молчание)
«Это страшный грех, моя девочка».
«Потом я пошла к машине, нашла тряпку и стерла все отпечатки, которые там могли остаться. Мне уже не страшно совсем было, я вдруг стала хладнокровной такой. И пошла к реке, в ней вымылась. Потом я отвертку из Билли вытащила и забрала с собой. А дома всю одежду и обувь сожгла».
(снова молчание, потом рыдание, голос снова дрожит)
«Я не знаю, что со мной было... Мне страшно, отец...»
«Не бойся, рассказывай, обо всем говори...»
Их нашли именно там, где говорила Мари на этой пленке. У Билли размозжен череп и дыра вместо правого глаза. У Марка — двадцать четыре прокола отверткой — глаза, рот, нос, грудь, живот, даже гениталии.
Это был День Святого Валентина, 14 февраля, и запись это подтверждала. Это был единственный День Святого Валентина, который Мари провела со мной — весь день, с утра до вечера, и всю ночь. Я помню весь тот день, как свои пять пальцев, пусть и прошло два года. Она пришла ко мне домой, в мою квартирку, в четыре часа дня. И ушла только на следующий день. Конечно, мы выходили из квартиры: мы поели в ресторанчике, погуляли по парку, пускали воздушного змея, купленного на улице. Но вечером 14 февраля Мари Мессель никак не могла убить Билли и Марка.
На протяжении записи Мари несколько раз утверждает, что это было именно 14 февраля вечером. То же самое есть в записях отца Киллинсби в папке Мари Мессель. Моя собственная память говорит обратное, и я уверен, что не ошибаюсь.
Поэтому я аккуратно складываю все обратно в тайник, забираю оттуда только ее папку. И иду к Мари. Я хочу снова услышать ее голос. Ее голос на пленке — точь-в-точь такой, каким я его помню: все-таки мы иногда видимся в городе, но я хочу услышать ее голос еще раз.
***
Мари снимает комнату у вдовы Пайпер, но я иду в бар, потому что Мари работает по вечерам. Бар практически пуст, и Мари скучает за стойкой. Она уныло глядит на Бойла Кастерса, который пьет свое пиво, и на незнакомого мне парня, который просто сидит за столиком и пялится в темноту за окном.
— Привет, Мари, — здороваюсь я.
— Привет, — говорит она.
— Мне надо поговорить с тобой.
— Говори, — она пожимает плечами.
— Не здесь. Мы можем пройти в заднюю комнату? Это всего на несколько минут.
Мари оглядывается.
— Шейла!
Дородная темноволосая Шейла появляется из ниоткуда, как чертик из табакерки.
— Шейла, постой несколько минут у бара, я сейчас.
Шейла кивает, и мы идем в скрытую от посторонних глаз часть бара.
Мы проходим через кухоньку, где Ци Ли нарезает салат, и оказываемся в небольшой подсобке. Тут пахнет луком и сухой землей.
— Ну что? — спрашивает Мари.
Тогда я достаю диктофон и нажимаю на «play».
***
Конечно, она не поверила. Она просто смотрела на меня молча, до самого конца записи. А потом сказала, что я сволочь, что я подделал ее голос, чтобы шантажировать ее. Она искренне меня ненавидела в тот момент, и по этой искренности я понял, что все на пленке — и в самом деле чушь. И я ушел, потому что не знал, что делать дальше.
Я не могу себе представить, как Мари двадцать с лишним раз бьет человека отверткой в лицо, в грудь. Конечно, она не делала ничего подобного: об этом свидетельствуют мои собственные воспоминания, ее реакция на аудиозапись и весь ее характер, с которым я неплохо знаком.
У меня не возникает вопроса, кто убил Билли и Марка. У меня возникает вопрос, как отец Киллинсби получил эту запись. Ведь голос совпадает на все сто процентов. Неужели он подделывал голоса на всех пленках?
***
Я возвращаюсь в церковь с тяжелой головой. Мне не дает покоя эта запись. Если это — подделка, то что из остального является правдой?
19 сентября 1990 года Марк Толлем рассказал, что задушил свою приемную дочь занавеской, а потом сжег тело в лесу. Я помню тот случай, потому что мать запретила мне выходить на улицу после него. Целых две недели после исчезновения девочки я выбирался наружу через окно спальни, чтобы поиграть со сверстниками. Марк Толлем сошел с ума. Он ходил по городу и спрашивал всех, не видели ли они его девочку, не знают ли они, где она. Он говорил, что она ушла погулять пятнадцать минут назад и теперь он никак не может ее найти.
26 августа 1998 года Меррик Сайлем рассказал, что сбил человека на дороге. Меррик сел за руль, будучи абсолютно пьяным, и наехал на парня неподалеку от Чизхолма, это в ста пятидесяти милях к северу от нашего города. Я знаю Меррика. Он вообще не пьет, потому что ему не позволяет организм. Насколько я помню, он никогда не пил.
А те, кого я не знаю? Виновны ли они в своих преступлениях? Их ли голоса на пленках?
***
Я встаю, чтобы положить папки обратно в тайник. Мне нужно время подумать. Я открываю дверцу шкафчика и вижу, что в самой глубине лежит еще одна папка, не замеченная мной ранее. Я достаю ее. Имя на обложке — «Марвин Бланк». Я откладываю остальные папки и читаю номер пятьдесят восемь.
Марвин Бланк: дата рождения, краткая биография, характеристика. Молодой человек, постоянной работы нет.
Я включаю запись.
«Здравствуйте, отец».
«Здравствуй, Марвин».
«Отец, я грешен».
«Все мы грешны, сын мой».
«Я сделал страшную вещь, отец».
«Говори, сын мой».
«Это произошло совсем недавно. Две недели назад».
«Ты долго ждал, Марвин».
«Я боялся».
«Тебе нечего бояться, Марвин».
«Я знаю, отец... Я ненавидел одного человек, отец. Очень сильно ненавидел».
«Это грех, сын мой. Но если ты усмирил свою ненависть, ты заслуживаешь прощения».
«Я не усмирил. Две недели назад я пришел к нему в дом. Он сидел спиной ко мне. Я взял тяжелый подсвечник с полки и ударил его по голове. Я хотел убить его».
«Сын мой, твой рассказ страшен. Но если ты каешься в своем грехе, ты можешь быть прощен. Расскажи, что было дальше».
«Я не убил его. Это я понял потом. Я взял несколько вещей из его дома, чтобы сымитировать ограбление. Он не умер...»
«Это облегчает твою вину...»
«...он попал в больницу, он лежал в коме».
«За что ты ненавидел его, сын мой?»
«Это неважно, отец. Важно то, что я пошел в больницу, когда узнал, что он жив».
«И что ты сделал?»
«Я прошел в палату, мимо медсестер, никто не видел меня. Я отключил прибор, который поддерживал ему жизнь. Это произошло вчера».
«Как звали этого человека?»
«Его звали... Уильям Киллинсби. Это вы, отец».
Тут запись обрывается. Я переслушиваю ее снова и снова и не могу понять. Она датирована вчерашним днем. Вчерашним. Голос на пленке — несомненно, голос священника, который уже две недели лежит в коме.
Второй голос невозможно не узнать. Невозможно не узнать собственную интонацию.
Марвин Бланк — это мое имя. Мне двадцать три года. У меня нет постоянной работы. Но я не убивал отца Киллинсби, я в этом уверен.
***
Кто ты, священник? Ты не человек, я уверен в этом. Мне кажется, я вижу твои проницательные глаза, и в них, глубоко-глубоко, горит огонь. И это вовсе не огонь истинной веры, нет. Это совсем другой огонь.
Откуда у тебя эти записи? Ты сделал их сам? Не может быть. Откуда эта последняя запись? В каком безумном сне я мог сказать то, что я сказал?
И тогда я понимаю, что я должен сделать. Если бы в первый день я отправился в полицию и отдал им пятьдесят семь папок с исповедями, все было бы много проще. Двадцать четыре ареста. Двадцать четыре приговора. Может быть, кого-то отпустят, но не для всех найдется оправдание.
Теперь я понимаю, что я должен сделать.
Уильям Киллинсби, ты ошибся только в одном: в дате. Я иду в больницу сегодня. Только сегодня, а не позавчера, как должен был."
© Т. Скоренко

[Реновод]

"Банки консервированных ананасов тускло отсвечивали на прилавках. Сотни. Тысячи. На полу все свободное пространство занимали свежие ананасы, тяжело перекатываясь, когда я отталкивала их ногой, чтобы пройти. Морозильные витрины были полны упаковок с замороженными ананасами…

Поворачиваясь на другой бок, я проснулась. Рот был полон тягучей слюны. Безумно хотелось ананасов.
- Мама, - в спальню заглянула дочь, - не забудь, сегодня ты обещала собрать елку. Ты ее поставь, а я сама наряжу.
- Который час? – зевая, спросила я.
- Полвосьмого. Я там твою тушь взяла, а то свою не могу найти. Все, я побежала, - скороговоркой выдала Дуся и скрылась за дверью.
Хлопнула входная дверь и в квартире наступила тишина.
Я закрыла глаза и тут же увидела плавающие в собственном соку кругляши ананаса. Вот черт! Надо было сказать Дусе, чтобы после школы она забежала в магазин. Спать расхотелось.

Через полтора часа, когда в неравной борьбе ананасовая мания победила лень, я вышла на улицу. Под ногами вкусно хрустел наконец-то выпавший снег. Магазин был закрыт. «Прием товара», гласило объявление на двери. Я пошла в большой супермаркет, находящийся в трех остановках от дома.
«Потолкаюсь, поглазею», - решила я, прикидывая, что смогу купить на те деньги, что взяла с собой.
Не думала я, что мне действительно придется потолкаться. Только глазеть было особо не на что.
Везде сновали люди, хватая все, что попадалось им на глаза. Такое впечатление, что все забили на работу и, заняв с ночи очередь, кинулись опустошать прилавки.

- Где можно купить керосин, соль и спички? – поинтересовалась я у охранника, который пытался объяснить стае бабушек и каких-то изможденных теток, что колбасу сейчас вынесут.
Затравленными глазами он бессмысленно втыкал в меня пару секунд, затем его смех басовито прокатился по залу.
- Позвольте посоветовать пройти вам в отдел с крупами, они долго хранятся и очень пригодятся в голодный год.
Старушки насторожились.
Я приложила палец к губам, прося его не продолжать.
- А то получится, как с солью, - прошептала я и пошла дальше по ряду.

Добравшись до отдела консервированной продукции, я с сожалением потопталась возле пятилитрового жбанчика консервированных ананасов, понимая, что не дотащу его до дома.
Закинула в корзину три небольших баночки и пошла к кассе, прихватив по пути два свежих плода и три упаковки замороженных вожделенных кусочков солнечных фруктов.
Стоя в километровой очереди, я узнала, где можно купить дешевых кур, как прошла церемония погребения Сапармурата Ниязова и истинную причину смерти Любови Полищук.

Выйдя на улицу, я с наслаждением вдохнула морозный воздух, достала сигареты и услышала сиплый голос за спиной:
- Сигаретки не будет?
Щупленькая тетка с одутловатым лицом давно пьющего человека заскорузлыми пальцами выловила сигарету из протянутой пачки, воткнула ее меж бледных губ и выжидающе уставилась на меня страшными глазами дохлой рыбы, обрамленными выцветшими ресницами.
Я прикурила сама и протянула ей зажигалку, прикрывая трепещущий огонек ладонью. Тетка замерла с сигаретой во рту, в глазах заплескались отголоски каких-то неведомых мыслей. Я поднесла огонек к кончику сигареты, она затянулась и схватила меня за локоть.
- Лелька?
От неожиданности сердце скакнуло куда-то в горло. Испуганно я смотрела на нее, пытаясь идентифицировать это лицо с кем-то из знакомых.
- Не узнаёшь, - усмехнулась она и стянула шапку.
Я ахнула. Короткие, неровно стриженые волосы сохранили ярко-рыжий оттенок, которому я так завидовала в школе.

Анька Коваль была лидером класса. Красивая, рыжеволосая, в нее были влюблены все мальчики класса. Умница, все схватывающая на лету. Только ей я уступала по количеству пятерок. Всегда в импортных шмотках, которые привозил ей отчим из загранки. Ее пеналы, ластики и ручки служили предметом зависти для всего класса.
В одиннадцатом классе она забеременела от Димки Сташевича из параллельного 11 «В» и после выпускного родила дочь Леночку. Мы бегали к ней посмотреть на ребенка, покатать коляску и послушать, как это – жить, как взрослые, отдельно от родителей. А потом они переехали в другой район, и больше мы не виделись. На встречи класса она не приходила и отношений ни с кем из бывших одноклассников не поддерживала.
И вот она стоит передо мной, осунувшаяся, в каком-то потрепанном пальтишке с меховым воротником, растоптанных сапогах и по-босяцки зажав сигарету между большим и указательным пальцами, щурясь от дыма ждет, когда пройдет первый шок.

- Анька, - наконец выдохнула я. – Что с тобой?
- А что? – делано удивилась она. – У меня все хорошо.
- Это у меня все хорошо, - чуть не закричала я, пытаясь сглотнуть комок в горле, который вызывал желание разреветься. – Что у тебя случилось? Почему ты такая?
Я не могла подобрать слов.
- Деньги есть? – оборвала она меня. – Тут неподалеку продают на разлив, пойдем, выпьем?
- Пойдем ко мне, - решила я. - Поешь и выпьешь в тепле.
Анька криво усмехнулась.
- Не боишься?
- Не убьешь же ты меня, - попыталась я пошутить. – Надеюсь, вшей у тебя нет?
- Только мандавошки, - зло ответила она.
- Дура, - буркнула я.
- Извини, не сдержалась, - хихикнула она.
Купив по дороге бутылку водки, мы пошли ко мне.
- Так, раздевайся, - велела я в прихожей. – Догола. В ванну сразу, на санобработку.
Я стащила с упирающейся Аньки одежду и впихнула ее в ванную. Скидав все в мешок, выставила его за дверь. В ванной было тихо.
- Ты там живая?
- Лелька, - Анька высунулась из двери. – Может не надо?
- Мойся давай, а то я с тобой за столом сидеть не смогу.
- У меня СПИД! – с вызовом, грубовато решила она огорошить меня.
- У меня тоже, - я невозмутимо уставилась на нее.
- Ду-у-у-ура, - протянула она и закрыла дверь.
Закинув в ванну чистое белье и халат, я накрыла стол. Анька зашла на кухню, сияя мытым лицом и окруженная душистым ароматом.
Я поставила перед ней тарелку с дымящимся рассольником и налила стопку водки.
- За встречу! – выдохнула она, опрокинула стопку, занюхала рукавом и потянулась за бутылкой.
- Сначала поешь, Ань.
- Не хочу.
- Не спорь! – во мне начала закипать злость. – Не верю, что ты опустилась настолько, что готова только водку халкать! Жри, я сказала!
Анька склонилась над тарелкой. Я высыпала в чашку замороженные ананасы, и, не выдержав, сунула ледяной кусочек в рот, застонав от блаженства, когда сладкая влага попала на язык.
- М? – вопросительно промычала я, протянув Аньке чашку.
Она подхватила кусочек, закинула его в рот, закрыла глаза и разрыдалась.
- Помнишь, - сквозь слезы спросила она, - как мы бегали на базар за этими ананасами? Нажремся их столько, что языки потом болели? Ле-е-е-лька-а-а-а…

Я отвернулась, чтобы не смущать ее, а больше для того, чтобы она не видела моих слез. Слез жалости, замешанных на моем высокомерии и презрении.
Присев за стол, налила в Анькину стопку водку и отставила бутылку в сторону.
- Как твоя дочь? Сколько ей уже?
- Тринадцать. С матерью моей живет. Уже пять лет. Она во второй класс пошла, когда меня родительских прав лишили. Димка спился, и в двухтысячном замерз пьяный.
Она сонно моргала, шмыгая носом.
- Потом я квартиру продала, в коммуналку переехала и понеслось. Ленку забрали, на работу не берут. Так… перебиваюсь… Я пойду?
- Как хочешь, - пожала я плечами, понимая, что зря поддалась порыву и позвала Аньку к себе. – Одежку свою выкини. Сейчас я тебе дам нормальную одежду.

Подобрав джинсы, свитер, теплые ботинки и пуховик, я заставила ее все это надеть. Анька упиралась, пока я не отматерила ее.
- Пропью же, - бормотала она.
- Дело твое! – гаркнула я. – Твоя жизнь! Можешь просерать ее так, как тебе заблагорассудится! Но я буду знать, что на данный момент я сделала для тебя все, что могла!
- Совесть свою успокаиваешь? – заткнула она меня правдой.
- Проваливай.
Я сходила на кухню, сунула в пакет недопитую бутылку водки и коробку с новогодним подарком для Дусечки.
- Зайди к дочери, поздравь, - я протянула пакет.
- С наступающим, Лелька, - пробормотала она.
- И тебя.
Я захлопнула дверь.

В окно я наблюдала, как Анька, волоча мешок со своей старой одеждой, воровато оборачиваясь, быстро шла через двор.
Я вернулась в прихожую за сигаретами, оставленными в кармане дубленки. Сигарет не было. Как и кошелька. Моя совесть успокоилась. Этот Новый год Анька отметит с размахом. "

© Пенка

[Реновод]

"Жара. Горячий воздух вперемежку с песком пустыни кажется проникает везде. Глаза застилает желтое марево, рождаемое беспощадным солнцем. Страх отступил часа три назад, жара заняла собою все. Выдавив своею массой воспоминания, да и просто мысли. Даже пот уже не струится, а тянется как мед по телу, обжигая и до того уже горячую обгорелую кожу. Воды? Нет... даже ее не хочется. Постепенно тело превращается в аморфную медузу, расплавляясь как воск в беспощадном солнце. Только одно поддерживает жизнь от полного растворения в пекле, почти забытое катание на лыжах с холодного снежного склона там, где никогда не бывает такой жары. А есть ли такое место?...

Сомали

- Черт! Ты куда выгружаешь баулы? Ближе к грузовику!,- я пытался руководить процессом. Продовольствие, палатки, спальные мешки, одежда для лагеря беженцев 18000 который должен появиться через сутки на границе Чада. "Боже, что они делят в этой заднице мира? На кой им сдалась эта война?"
- Эй, куда понес мешок?,- в таких условиях ты должен быть настоящим сторожевым псом. Грузчики-зулу так и норовят сбежать с летного поля, утащив с собой пару мешков риса. Уже который год в этой стране тлел конфликт, как принято говорить в СМИ, на этнической почве, и вот в этом проклятом году он перерос в откровенное противостояние племен. Сейчас, совсем недалеко от места приземления нашего "Геркулеса" обильно льется кровь, и земля жадно впитывает в себя алые струи влаги, настолько быстро, что даже следа на вечном песке не остается. И мы, горстка белых волонтеров прилетели сюда, чтобы рассказать им как жить и построить десяток очередных лагерей беженцев, наполнив их женщинами с осунувшимися лицами, мужчинами, которые неспособны поднять автомат, и детьми с рахитичными животами. Да, я устал... Боже мой... Как я устал. Проходят годы, мимо проносятся страны и континенты, и на тех местах, где туристы еще недавно восхищались красотой пейзажей, закатами над океаном. Там где рождались чувства, ты видишь только боль, разрушения и страдания.
- Я что тебе сказал, вернись! Охрана, верните этого наглеца,- зулу бросился бежать, лихорадочно оглядываясь в ожидании автоматной очереди в спину. Но его сбили с ног, отобрали продовольствие, затем отвели в шатер и накормили. Вы видили когда-нибудь слезы голодного человека? Сначала он набрасывается на еду, а затем орошает ее остатки своими слезами, и в эти моменты ты понимаешь, что этот человек готов ради тебя пойти на все...

- Привет! Я хочу тебя познакомить тебя с твоим новым водителем.,- Мартин, руководитель нашей миссии, был как всегда в своем репертуаре. Подкрадывался тихо и орал в ухо, чем вызывал конвультивные подрагивания напряженных как струна нервов.
- Мартин! Когда ты перестанешь так себя вести?,- я не хочу рассказывать подробности того как ты ощущаешь себя в самом центре локальной войны, когда во время посадки тебя пару раз бросало о борт, потому что те люди, кому ты привез еду и помощь, пару раз выстрелили в твой самолет ракетами земля-воздух, и без зазрения совести поставили на выстрел пару десятков патронов, и с досадой что их проиграли, отправились ужинать.
- Антти, не суетись, все в порядке.,- порядочная сволочь, хотя с ним проехали всю азию, и за него отдал бы свою кровь, совершенно не задумываясь ни на секунду.
- Это Саймон.,- рядом с Мартином стоял здоровенный нигериец в два метра ростом и со странными для этих широт голубыми глазами,- Он будет твоим водителем и переводчиком.
- Привет, Саймон,- я протянул руку, он же в ответ просто уважительно поклонился.
- Он будет ждать тебя в машине, заканчивай разгрузку, пора отправляться. Скоро потемнеет, и партизаны начнут обстреливать дорогу. Нам нужно за ближайшие шесть часов добраться до границы и начать разворачивать лагерь.

Что такое миссия Красного Креста в мусульманской стране объятой гражданской войной? На борту наших грузовиков нет даже ножей, чтобы не спровоцировать конфликт. Нас сопровождает пара-тройка БТР Голубых касок, которых здесь ненавидят все. За что? Вот этого незнает никто, даже те, кто в них стреляет. Самое страшное, что отправляясь с караваном гумманитарной помощи, никто не знает, придется ли ему увидеть еще раз свою семью. Но страшнее всего попасть в плен. Об этом я вовсе не хочу говорить. Мы ненужны в этой стране никому. Кроме тех нещастных, для кого мы построим лагеря беженцев. Но и они, завтра, отъевшись и подлечившись, совершенно без зазрения совести повернут дуло автомата в очередную машину с красным крестом на борту...

А потом тебя настигает жара... И страх отступает расплавляясь...

- У тебя есть семья, Саймон?,- он даже не повернулся на фразу, продолжая смотреть на дорогу и впереди идущий грузовик.,- А вот меня ждет жена. Там, далеко, где снег практически не тает круглый год. Знаешь что такое снег?,- в ответ только тишина, и кашляющий гул мотора. Ну да собственно... Нужен ли собеседник когда ты сам растворился в вязком воздухе и поплыл на волнах теплового удара?,- снег, он белый и холодный. Знаешь саймон, снег наверное бы не выдержал бы вашей жары и доли секунды, мгновенно превратившись в пар, и улетев в белое небо легким облаком. Ты видел когда нибудь облака, Саймон? Они приносят дождь. У тебя дома бывает дождь?
- Дождь, благословение богов. И в этой пустыне его не бывает.
- Вау! Ты умеешь говорить!
- Нет, просто я ненавижу эту землю. Зачем ты сюда приехал?
- Понимаешь...,- здесь стоит остановиться. Перед каждой миссией мы получали что то вроде буклетов по выживанию. В них также была написана стандартная, выдержанная по всем канонам политкорректности, речь которую нужно было проговорить с харизматичным блеском в глазах в подобные моменты. Ведь на самом деле мы, граждане свободной и развитой европы... О чем это я...
- Понимаешь Саймон. Честно тебе сказать...,- а вот это было уже более близко к реальному положению вещей,- ... мне было глубоко наплевать на всю вашу африку, и азию, и сраный индокитай. Я приехал сюда в поисках новых впечатлений, но это было недолго. Ровно до того момента, пока я не увидел слезу ребенка, потерявшего своих родителей во время очередной разборки взрослых дядей, сподобившихся убить его мать за национальную идею. Многое понимаешь. Ни одна слеза ребенка, какого бы цвета не была его кожа или национальная принадлежность не стоят ни одной какой либо идеи. Я вдруг представил на его месте своего ребенка. Теперь мне не все равно. Как бы банально это не звучит...
- Моя семья погибла в пожаре. Жена и маленький сын. Пришли люди из соседнего племени, и сожгли мою деревню, пока я был на заработках в городе. Они очень хотели видеть своего вождя президентом. Я вернулся, похоронил прах того кого нашел в деревне и отправился мстить. С тех пор я поклялся не говорить ни с одним белым. Ведь это ваши принципы сделали из Африки ад. Это вы, белые, дали нашим племенам оружие. Знаешь, и тебя я тоже ненавижу, хоть и понимаю, что ты хороший человек...
"Партизан с гранатометом на гребне горы, колонна! Внимание..." Взрыв, перестук автоматных очередей, удар в левую лодыжку...

Саймон вытащил меня из под огня с простреленной ногой. Пуля вошла аккуратно, пробив своими девятью миллиметрами свинца горячий радиатор. Он усадил меня на вертолет сил ООН, и помахав рукой на прощанье, остался на земле, скрывшись в клубах пыли, поднимаемой лопастями. Жив ли он, известно одному Богу. Но все таки, где-то в глубине души я все-таки надеюсь, что злоба оселившаяся было в его сердце, утихла...

Будь счастлив, Саймон. А цвет кожи какое он имеет значение?.. "

© Antti

[Реновод]

"Так хотелось ее руку сжать посильнее - до боли. Или сделать что-нибудь значимое. Чтоб она поняла, что это не просто интрижка, что это не пятиминутный порыв. Она должна была почувствовать насколько это важно, насколько глубоко. Но, боюсь, ничего не могло заставить ее поверить в мои чувства. И мы сидели и глазели рассвет. В 2 глаза. В 2 ее глаза. Мои глаза ласкали ее шею, лопатки. Они следили за скользящими по ее плечам пальцами. Черные ногти моих пальцев выглядят захватчиками на ее белесой нежной коже.
- Красиво. До чего же красиво, - шептала она.
- Ничего прекраснее в жизни не видела, - отвечала ей я, - тебе холодно? У тебя мурашки на коже.
- Нет, не холодно. Это от твоих пальцев. Щекотно же.
- А давай сегодня никуда не пойдем? Посидим вдвоем. Посмотрим сотню фильмов, выпьем весь чай, и, наконец, доедим торт.
- Нет уж, я с Костей встретиться планировала. Ему обещала. Да и сама давно поговорить с ним хотела.
Я только вздыхаю. Что я могу сказать? Могу все. Но сказать нечего. И я молчу. Смотрю на ее безупречные бедра, тянусь поцеловать ее спину.
- Будешь кофе?
- Конечно! - радостно соглашаюсь я. Небо уже почти потеряло рассветную розовость, и тем стало менее привлекательным для моей малышки. Теперь можно и кофе, и фильмы. Или просто поспать. Выходной же.
Машка не любит готовить, ненавидит марать свои ручки о грязную посуду, пачкать их овощами, терпеть не может копошиться на кухне. Но кофе - это особая песня для нее. Эта ведьма голышом заходит в кухню, зажигает свечу на подоконнике и, напевая что-то очень знакомое, колдует над туркай и огнем.
В эти минуты ее нельзя целовать, спрашивать о чем-либо, и даже смотреть на нее не желательно - обижается как ребенок, чью тайну выставили на смех. И только когда по квартире разливается сладкий аромат утренней горечи - можно зайти и посмотреть, как она по чашечкам разливает кофе. Это тоже особое зрелище. Она расставляет "ромбиком" 6 маленьких кофейных чашечек и по кругу наливает в каждую по капельке - в первую чуть-чуть, во вторую… и так 3 круга. Остатки льет на хлеб, заворачивает в платок - и я понятья не имею, куда девает его - никогда не находила таких сверточков ни под кроватью, ни в шкафах.
И не думаю, чтоб она через окно из выбрасывала - в день по платочку, и создалась бы немалая куча. Оставалось только гадать. После этого странного ритуала она брала все чашечки в руки и несла их в комнату, где мы ими и наслаждались.
Я никогда не спрашивала ее, почему бы не разлить кофе в 2 средние чашечки вместо шести маленьких. Не думаю, что она ответила бы. Скорее всего, это за пределами ее сознания, где-то глубже, чем она себя осознает. Где-то рядом с ответами на вопросы типа "для чего тебе нужен Костя, если у нас все здорово?" и "мы же скоро расстанемся, верно?".

Вечер выдался скомканным и влажным. Все началось с Машкиной смс: "все прошло отлично, сегодня не приеду ночевать". Я не ответила. Что я могла на это сказать? Могла все, но говорить не стоило. В этих отношениях слова ничего не решали. Они всегда были глупыми рудиментами, пережитком, даже вредной привычкой. Если люди понимают друг друга, если чувствуют - какой смысл малевать в воздухе бездушные звуковые волны? А если не понимают, то ни одно слово не поможет. По крайней мере, так думала Маша.
А мне нравилось с ней болтать ни о чем. У нее чудесный голос. Когда я его слышу, мне кажется, что я лежу на дне океана и боги говорят со мной. Но она любила помолчать, и мои боги все больше говорили лишь в моей голове.
Вот и сегодня она оставила меня наедине с моими мыслями. Наверное, это очень полезно - проанализировать себя, свою жизнь, заглянуть в глаза своим демонам, не отвлекаясь на близкого человека. Безусловно, это необходимо. У Машки это получается в любое время. Она запросто уходит в себя, запираясь изнутри на навесной замок - и ничем не прошибешь. Одни боги ведают, что творится при этом в ее мыслях, и есть ли они у моей красотки в эти моменты. А я так не могу. Мне нужно побыть одной, чтобы подумать. И, пожалуй , я не воспользовалась моментом.
Сегодня мне безумно хотелось слушать ее, а не себя. Наслаждаться ее глазами, а не ликами моих страхов и подсознательных стремлений. Мне просто хотелось, чтоб она была только со мной. Что бы я не отдала ради этого! И я достала из бара бутылку виски.
Машкин портрет со стены смотрел на меня с укоризной. Джони Вокер здесь ждал не меня. Из крепкого мы пили только кофе. Но сегодня, черт возьми, некому мне сделать кофе, а я уж и забыла, как это делается. Я достала из шкафа 6 очаровательных кофейных чашечек и расставила ромбиком. Вся бутыль не влезла в них, я ее опустошила лишь на половину. И по очереди залпом вдула все 6 чашек. Неприятная горечь наполнила все мое тело. Душу же не тронула, и тоска не оставляла меня. Тогда я повторила процедуру, и тело совсем перестало меня слушаться.
Я упала на пол и заревела. Обычно я так не делаю. Слезы вообще не мой метод. Как и алкоголь. Но все получилось настолько естественно, что я бессовестно рыдала добрых полчаса. Может, больше. В таком состоянии я не могла отслеживать время, пространственные расстояния, и даже не осознавала границ собственного тела. Мне казалось, я бесконечна.
Огромный безграничный кусок отчаяния и одиночества занял собой всю квартиру, вытеснив мебель, посуду, взорвав стены, распугав соседей. Мне было мало бесконечности, и я продолжала расти и расти, заливая слезами целый мир, и может, не только его.
А потом вдруг все исчезло. Мне даже показалось, что я наконец умерла, и теперь мне не нужно ее отпускать, не придется переживать разрыв и делать вид, что я за нее счастлива и вовсе не страдаю. Не придется больше пить омерзительный виски и утром мечтать о ее кофе.
Но затем пришло осознание того, что я сплю. Я просто так и уснула на полу где-то между столом и окном, в котором этим утром был такой чудесный рассвет. С ее белой спиной и предвкушением кофе. И вдруг мир стал таким огромным, что себя в нем найти стало совершенно невозможно . Наверное, меня нет, решила я. Но мои страдания никуда не делись, и отчаяние продолжало наполнять мою комнату. Значит, все, что от меня осталось - это одиночество.
Потом я отчетливо почувствовала рассвет. Не открывая глаз, я видела, что на востоке появляется узкая зеленоватая полоса, и из нее пробиваются желтоватые струйки света, окрашивая в розовый стены комнаты и мои ноги. Тогда я осознала, что выгляжу совершенно омерзительно, безвольной куклой валяюсь на полу, но никак не могла заставить себя проснуться. И, когда я собрала остатки воли, чтобы встать, выключилась окончательно, а проснулась лишь спустя несколько часов в идеально прибранной комнате на постели.
Из кухни доносилось Машкино пение. Я точно помню, что не ложилась в постель, не снимала джинсов, что не собрала чашечки со стола. Значит, это сделала Машка. Будь я мужиком - мне стало бы стыдно. Но единственное, что я испытала - это сладость осознания ее заботы и нежности. Затем я почувствовала аромат готовящегося кофе и помчалась смотреть, как она его разливает.
Машка повернулась, подмигнула мне и продолжила свой ритуал. На ее спине красовалась неглубокая свежая царапина.
Она вдела пальчики в ручки чашечек и понесла весь набор в комнату, загадочно улыбаясь.
- Я вчера говорила с Костей.
Многое хотелось ей на это сказать, но явно не стоило. Ведь ничего нового она мне не скажет, думала я.
- Ты же знаешь, я очень хочу ребенка. И он согласился.
Предательские слезы защекотали в носу, и пришлось что-то сказать. Впервые я ощутила бессмысленность речи:
- Ну тогда я желаю вам счастья… ты переедешь к нему, или мне освободить вам квартиру?
- Что ты еще себе в голову вбила? Я с мужиком жить в одном доме буду, только если он будет моим сыном! А ты что, нас теперь бросить решила?
Конечно, после такой ночи я медленно соображала.
- Мы останемся вместе?
- Вряд ли навсегда. Я никогда не видела того, что бывает навсегда. Но давай пока будем вместе. Поиграли в любовь, а теперь попробуем в семью сыграть…
Горячий кофе искрился на моем языке и разливался терпким теплом по всему телу. В голове прояснялось, и в комнате становилось теплее. В этот день со вкусом кофе в мое сердце вошло слово "семья"."

© Данко

[Реновод]

"Квант праздничного недоверия
Небольшой отрывок о работе одного подразделения, в одной компании перед Новым годом.

На основных площадях города уже закончили установку елок. Витрины магазинов приобрели нарядный зимний вид, манекены одели в традиционные цвета снегурочек, раскидали блестящую мишуру и много красивых коробок, перевязанных бантами, наверное, символизирующих подарки.
В супермаркетах тысячи менеджерах закупают бутылки, конфеты, сувениры, открытки, подарочные пакеты, что бы потом, ругаясь и споря, достоин ли директор этой фирмы этой бутылки или ему, что-нибудь попроще, собирают подарочный набор, добавляя какой-нибудь календарь или органайзер с корпоративной символикой.
Утро на работе было на редкость спокойное. Зимнее солнце пробивалось через неплотно повернутые жалюзи и отражалось бликом в мониторе.
Звонок с поста:
- Пришли кого-нибудь. Сувениры курьер принес. Два человека.
Отправляю двоих. Нормальный объем сувениров для руководителя компании 50-70 пакетов-сувениров в день. Вначале они сваливаются в приемной, потом их пытаются отсортировать по значимости и объему, потом какие-то сгребают в дальний угол комнаты отдыха.
Обычно подарочных 3-4 дня, после все стихает.
Звонок оперативного дежурного:
- По оперативной сводке союз какой-то мать их красной молодежи, сильно симпатизирующий всем, без исключения руководителям крупных компаний, готовят «сюрприз». Будьте осторожнее.
А то я не в курсе. Ладно, объявляю усиление и повышенное внимание.
Коробки, цветы, пакеты, свертки, упаковки. С бутылками, книгами, органайзерами, часами, макетами всего чего только можно придумать – абсолютно не по тематике, какой-то неизведанной хренью…
Практически на автомате напарник водит поисковым прибором, напевая себе под нос что-то непонятное. Предлагаю дегустировать каждую бутылку стоимостью более двух тысяч рублей. Конвейер… Отключаем рентген, пусть отдохнет. От лямки поисковика на светлой рубашке отпечатывается серая полоска – надо сменить плечо, для симметрии. Периодически аккуратно снимаем упаковку, смотрим подарок, запечатываем обратно.
До обеда еще 45 минут. Витька останавливает прибор на плоском параллелограмме и проводит раза два по одной стороне.
Я:
- Давай на ренген его.
Рентген выдал изумительной красоты картинку, которая несомненно вошла бы в любую коллекцию импрессионистов, употребляющих нехилые антидепрессанты. Металлические детали, остриё, микросхема, непрозрачная для рентгена пластина. Хрень какая-то. Я сам иногда развлекался, укладывая зонт и пару аккумуляторов с маленьким термосом так, что бы на рентгене было похоже, в первом приближении, на укороченный автомат типа Узи.
Где пакет от этого подарка? А вот он. Даже нет визитки. Не показатель конечно, но когда есть визитка, как-то спокойнее.
И завернут он как-то не по профессиональному.
Снимаем упаковку. Большая коробка с замочком на боку. Чтобы не раскрылась?
Профессионалы такой ерундой заниматься не будут – знают, что первыми принимаем подарки мы. А какой-нибудь умелец самоучка, начитавшись «прогрессивных» идей о равенстве, анархии и братстве, на такое способен.
Сидел такой умелец сегодня ночью на кухне, пилил состав для смеси, насыпал подшипников и гвоздей. Хотя гвозди и подшипники не надо – открывать коробку будут на высоте груди или на столе. Без железа можно обойтись. Чем страшен «непрофессиональный умелец», что его прет от самого факта снаряжения коробки и то, что она рванет. Достигнет ли цели – не важно, главное что рванет в здании. Не важно даже, что в прессу ничего не просочится.
В моей голове показания аппаратуры просуммировались и получившаяся трехмерная картинка меня как-то не порадовала.
- Идите погуляйте мужики в другую комнату или идите на обед.
Зачем три жертвы сразу. Я - руководитель подразделения и мне находится по любому ближе всего. Очень близко. Совсем близко. Вплотную.
Вспомнился журнал, привезенный в детстве с Кубы. С картинками о минировании зажигалок, авторучек, книг, предупреждающими местное население о возможных диверсиях «американской военщины».
Эх взрыватели… Это так все просто.
Перед новым годом надо позвонить знакомой девушке– встретиться. Давно не виделись. Сегодня обязательно позвоню…
Если аккуратно повернуть замок и открыть крышку коробки… Повернуть замок – первый рубеж взвода взрывателя, открыть крышку- последний…
Соскакивает пружина ударного механизма и острие входит в непрозрачную пластину. Щелчка не будет. Коробка с остатками начинки (а в обычной жизни сладкое слово - начинка) разлетится по комнате, дым, разлетевшиеся с бумагами лотки со стола, оплавленный монитор, слетает со стола детская фотография с разбившимся стеклом.
А может засунуть все в антитеррористический дипломат, выдерживающий неслабое давление при взрыве и вызвать саперов? Как-то не…
Не то что бы не по-геройски. Как-то непрофессионально. А мы вроде как профессионалы.
Хотя вероятность небольшая, что такую схему сделают. Повернул замок, медленно открываю крышку. В этот момент прикольно было бы, если бы сзади подошли и сказали громко: БУМ!. Гы-гы-гы…
Проводков к крышке не шло. На дне коробки лежал макет какой-то нефтевышки с моторчиком, рельсы железной дороги с пультом управления на проводах и маленький паровозик.
Ну нафига дарить такое?
До нового года оставалась неделя. Надо заехать в магазин купить всем знакомым подарки, вручать конечно лично.

Сегодня точно вечером позвоню знакомой…"

(С) Linx

[Реновод]

"Ровно в три пятнадцать Алекс Черных сошёл с ума. Вернее тогда он был уверен, что это произошло в три пятнадцать когда он стоял в пробке на пути домой и хотел подключиться к "1010WINS" чтобы послушать погоду. Kак раз бросил взгляд на часы. 3:15. Вдруг в его голове заиграл симфонический оркестр. И не просто заиграл, а наполнил весь череп бравурными звуками - взбесившиеся визжащие скрипки, кричащие трубы или тромбоны, Алекс не был силён в музыке, вступившая неожиданно в бой виолончель, буркнувший что-то контрабас, ударили литавры...

Черных с ужасом огляделся. Все водители соседних машин спокойно сидели тупо вперившись в стоп сигналы впередистоящих. Только его голову продолжала разрывать классическая музыка неизвестного композитора. Алекс ещё повертел головой, проверил выключенное радио и пришёл к выводу, что стресс на работе сделал своё дело.

"Так, спокойно! Если я понимаю, что сумасшедший, то ещё не всё потеряно," - Алекс судорожно вырабатывал план поведения, - "сдаваться нельзя, потеряю работу, а как же дочка, жена...Нет это не выход. Посмотрим дальше, а пока постараюсь не показывать вида что нездоров, нездоров ли(?)...ладно, очень, очень внимательно буду взвешивать каждый свой поступок, каждое слово и, главное, всё что услышу...а там посмотрим".

Тут плотный поток машин сдвинулся с мёртвой точки. Черных ехал как будто с включённым на всю мощность стерео которого никто не слышит и пытался не обращать на это внимания. Музыка продолжала играть, но потом сама по себе затихла. Когда он поднимался к себе на шестой этаж то был уже полностью собран.

К открывшейся двери сразу бросился Малыш - рыжий, рослый и удивительно умный беспородный кошак - любимец Алекса. Потрепав его за ухом, он заглянул в кухню и улыбнулся жене, судя по запаху, разогревавшей вчерашний борщ. В это время с криком "Паааапа пришёл !!!" из детской в коридор вылетела пятилетняя Галка и прицепилась к левому колену.

Алекс был несколько напряжён, прислушиваясь к себе, но пока всё шло довольно гладко, как обычно. Сюрпризов не было. Пока.

-- Сходи за свежей сметанкой, а? И заодно зайди в школу, - крикнула из кухни жена, - там подписать что-то надо, а то мне некогда было.

Алекс, проконтролировав каждое движение, чмокнул Галочку в пухлую щёчку и вышел. Он подумывал не рассказать ли всё жене, но пока ещё не решил стоит ли волноваться раньше времени. Может обойдётся. Авось.

За короткую прогулку до школы, куда осенью должна была пойти дочка, Алекс выкурил сигарету, купил газету и сметану. Школа была стандартным краснокирпичным зданием. Он вступил в прохладный полумрак школьного подъезда и занялся поиском кабинета директора - школа впервые удостоилась его посещения.

Кабинет нашёлся на втором этаже и Алекс, постучав, вошёл чтобы увидеть перед собой полную женщину неопределённого возраста. Выражение лица директрисы казалось рассерженным и брезгливым из за необычных морщин на лбу.

-- Добрый день, я по поводу Галины Черных, - начал Алекс, - моя жена пару раз заходила и оформила все бумаги...

Директриса, не ответив на приветствие, нацепила на картофельный нос очки и стала водить пухлым пальцем по списку с фамилиями.

-- Нет у нас Черных, - тускло сказала женщина и подняла глаза.

-- Но этого не может быть, - удивился Алекс, - жена два раза, заходила, да вы и ребёнка видели.

Директриса недовольно просмотрела списки ещё раз, потом сверилась с какой-то другой бумажкой и покачала головой.

-- Мужчина, я же вам точно говорю, не было у нас Черных, не заходили с такой фамилией, не регистрировались... у нас на неё ничего нет, НИ-ЧЕ-ГО, я понятно объясняю?

В другое время Алекс может и полез бы в бутылку, но, учитывая сегодняшний концерт в голове, решил сначала рассказать всё жене а потом и думать.

-- Ты знаешь, у них нет никаких записей по поводу Галки, - сказал он жене вышедшей на звук хлопнувшей в прихожей двери, - ты уверена что виделась с директрисой а не с кем-тo ещё?
-- Записей по поводу кого? - округлила глаза жена, - ты о чём ?
-- Как о чём, - уставился на неё Алекс, - о поступлении нашей дочки в школу! Ты сама же меня послала пятнадцать минут назад!

Женщина подошла к нему вплотную и внимательно посмотрела в глаза.

-- У нас нет и никогда не было дочери...Я никуда тебя не посылала...Ты здоров? - она ещё пристальней вгляделась в его расширенные от ужаса зрачки. Алекс Черных нашёл в себе силы засмеяться и сделать вид, что пошутил, а в голове вдруг нежно заиграли флейты и тут же вступили скрипки, но пока ещё тихо-тихо...

С каменным лицом мужчина прошёл на балкон и закурил. Жена смотрела ему вслед, но молчала. "Вот оно! Начинается!" - мысли перекрывал очередной концерт, но Алекс не собирался сдаваться, - "хорошо я сошёл с ума...но когда...то есть у меня нарушена память...получается так...ведь я отлично помню все пять лет жизни с Галкой...чёрт, я понятия не имею как протекает болезнь...может я втемяшил себе в голову эту память, а на самом деле ничего и не было...ладно...главное осторожно...я никогда не признаюсь что заболел...никогда...буду ощупью...пробираться..."

На балкон выскочил Малыш и, забравшись на ящики с рыболовными принадлежностями, заглянул хозяину в лицо. Серьёзно так заглянул. Рыжий котяра всегда ощущал этого человека как самого себя. Иногда Малыш даже думал, что Алекс тoже кот, просто больше. Хозяин платил питомцу такой же преданностью и считал его своим родственником или, на худой конец, своим кошачьим воспроизведением.

-- Ладно, братан, - он пощекотал Малышу живот и вошёл в комнату, - пойду-ка мозги проветрю...

Натянул спортивный костюм и, крикнув в глубину квартиры - "Я скоро вернусь", увернулся от бросившегося за ним животного и выскочил за дверь.

Черных пока старался не думать о том, что у него оказывается нет дочери. И никогда не было(?). Он будет переживать это после. Сначала нужно разработать план. Итак он болен...Мысли опять пошли по десятому кругу предполагаемого поведения "чтоб никто не догадался"...

Через пол часа он вернулся. И не узнал своей квартиры, то есть она была...всё было расставлено как он привык, да и обои те же, тот же половик в прихожей, то же зеркало в полный рост, бра...вешалка.
На вешалке были лишь его вещи.

-- Таня, - закричал с дурным предчувствием Алекс, но никто не отозвался, - Таня! Таня, ты где? - он стал ходить из комнаты в комнату, но никого кроме следующего за ним по пятам Малыша в доме не было.

Алекс подсознательно отметил, что в квартире нет и наверно никогда не было детской, нет разбросанных повсюду игрушек, нет разрисованных стен. Тут у него тихонько начал наигрывать в голове Чайковский. Эту мелодию он знал - прошлым летом жена заставила его сходить с ней в оперу. Жена! Он посмотрел на вещи новым взглядом - во всей квартире не было ни одной женской вещи. Ни одной. Аккуратное холостяцкое прибежище.

Алекс ломанулся в ванную. Не далее как сегодня утром он в очередной раз обратил внимание на отсутствие места на полочке - засилье кремов, лосьонов, шампуней и прочей женской дребедени навело его на мысль повесить ещё одну. В ванной на единственной полочке сиротливо лежала его бритва в компании с кремом для бритья. Всё !

Автоматически, ничего не видя, он зашёл на кухню и сел за стол обхватив руками голову. Рядом тут же вскочил Малыш и подсунусля к нему под локоть. Мяукнул.

-- Да, да, хоть ты пока не исчез, - сказал ему Алекс, - а мы тут Чайковского слушаем...

Но тут музыка перестала играть и мысли опять стали всплывать и лопаться на поверхности мозга.

"Значит я болен уже давно ? Как давно...или только с сегодняшнего дня...неясно до куда простирается то что я себе напридумывал...хмм...позвонить на работу ? Работаю ли я?"

Он поднялся что бы сходить за телефоном, перешёл в гостиную и, на входе в спальню...уткнулся в стенку. Ничего не поняв Алекс заметался по комнате. Входа в остальные две комнаты не было!

"Так я живу в однокомнатной, а не в трехкомнатной хате...ладно...что дальше...где я сплю...так..вот диван...где телефон...аха...всё здесь...значит всё что было до этого я действительно напридумывал...звоним на работу..так..."

-- Алло, будьте добры Александра Черных...ага...понял, извините...

Он даже не особо и расстроился - уж если он придумал себе жизнь с женой и ребёнком в трёхкомнатной квартире, то такая мелочь как работа - ХА ХА ХА...он истерически засмеялся. Малыш испуганно взлетел на спинку кресла и смотрел оттуда на взрослого мужчину заходящегося в смехе.

Алекс поднялся, взял на руки Малыша и вышел из квартиры. Он должен добить эту загадку до конца. Хорошо хоть одно живое существо пока с ним. Интересно сможет ли он вернуться в квартиру...

На улице он ну ни капельки не удивился, не найдя машины на том месте, где оставил её пару часов назад. Версия угона была бы ему куда милее правды, но к сожалению он точно знал, что несуществующую машину не так то легко угнать. Если только угонщика не поразил такой же душевный недуг.

Затем человек, крепко прижимая к себе крупное тяжёлое тело кота, сел под чахлым деревцом на дворовую скамейкy и погрузился в себя.

"Что такое. Я ничего не понимаю. Где я? Кто я? Где Алекс, его жена и маленькая девчонка, любившая таскать меня за хвост. Почему у меня рыжая лапа? Рыжий живот? Я кот? Я - Малыш? Но, я же человек, точно это знаю! Подождите, но у меня же был хозяин, у хозяина работа, жена и ребёнок...и у хозяина был я! Я не бездомный, нет...у меня была семья...где всё? Что это за музыка? Откуда музыка? Где моя жизнь? Я не придумал это! Я Алекс Черных, а не Малыш! Кто я? Почему я сижу один на этой паршивой скамейке и, по-моему, сейчас пойдёт дождь.. Алекс! Забери меня домой! Алекс, я хочу есть и мне холодно!

Я сошёл с ума? Но кот не может сойти с ума!!!

Или может?"

*********************************************
Под начинающимся дождиком, пока ещё слабым, но набирающим силу, спешили по домам редкие прохожие. Мало кто из них обращал внимание на одинокого рыжего кота..."

© LiveWrong

[Реновод]

"– Смотри-ка, что я нашёл! – сказал я жене. – Берёт в глубину на полметра!
– Уймёшься ты когда-нибудь? – раздражённо ответила жена. – Тоже, блин... джентельмен удачи! Мусор бы лучше вынес.
– Поздняк метаться! – сказал я почти сочувственно. – Я его уже заказал... Да какой мусор! Металлоискатель. Вместе с ижевским стволом. Пневматика, а в упор как дашь – на задницу сажает! Сторож на стоянке рассказывал, что вчера ночью...
– Тьфу ты, нечистый дух! – пропела любящая супруга, и я растаял в воздухе с мусорным ведром в руках.
Ну, вот: от мусора избавились, пора и на службу.
С чего бы мне понадобился металлоискатель? Сейчас расскажу.
Благо – вот она, приближается, пробка на кольцевой...

Ежели отец ничего не выдумал, первым моим житейски осмысленным словом было слово «деда». Впрочем, это здорово похоже на правду.
В отсчитанные от нуля пятнадцать лет моей жизни «деда» (его звали Иван Степанович) целиком поглощал моё детское воображение, вытесняя всяческих Дорвардов, Греев, Немо и Дартаньянов.
Описать деда, не прибегая к казённым штампам, практически невозможно.
Это был огромный, весёлый, красивый человек острого и язвительного ума, великой силы и потрясающего обаяния.
Дед вырос в многодетной семье сельского кузнеца, тоже человека огромного роста и непомерной силищи (насчёт ума не скажу, но доводилось слышать, что дураков в кузнецах не водится).
В обед прадед по обыкновению выпивал с подмастерьем «четверть» водки – два с половиной литра, то есть четверть ведра – и возвращался в кузню.
В деревне на кузнеца разве что не молились...

Родной брат прадеда – единственный негоциант нашего семейного клана, вплоть до моего появления на свет – стал купцом-прасолом.
В сохранённых отцом дневниковых записях, скупых и отрывочных, дед рассказывал, что перед революцией дядя-прасол, предвидя, что всё пойдёт прахом, сбежал подальше от греха.
Однако перед бегством удачливый торговец зарыл на своём подворье банный котёл с серебряными деньгами (часть монет, возможно, была золотом), а в проёме ворот – пулемёт "максим" в полном вооружении, прибранный в хорошо промасленную дерюжину, и четыре цинки с патронами.
Подворье чуть ли не сразу же раскулачили... теперь и саму деревню можно сыскать разве что по архивным данным.
Вот откуда моя тяга к металлоискателям! Нужны полноприводный транспорт и деньги на экспедицию, которые я тоже рано или поздно добуду.
И тогда...

Женился дед перед самой войной, и тоже не по-людски.
Заметил во время поездки в Питер красивую барышню в белой кисее и подкатил к ней со всей своей кавалерийской сноровкой.
Дед в прошлом был чоновцем. Лихо управлялся с конём, а ещё лучше стрелял из всего современного ему стрелкового вооружения.
Лоскуты какой-то наградной грамоты за успехи в стрельбе долго хранились в архиве отца. Пока не расползлись в клочья.
Сломав на ходу ветку цветущей сирени, мой юный дед вручил цветы ошеломлённой барышне и молча поцеловал ей руку. Не отпуская руки, он заговорил с ней... и через час увёл на вокзал, где загрузил в теплушку и увёз из столицы навсегда. Барышня плохо говорила по-русски, и «деда» вначале принял её за дочь какого-нибудь латышского стрелка.
Однако всё обстояло гораздо хуже.

Барышня, её звали Дороти, оказалась дочерью британского торгового атташе.
Британский торгаш был родом из лэрдов, мелкопоместных шотландских графьёв, и Дороти всегда подчёркивала в беседах, что она шотландка, а не англичанка! Впрочем, будь она даже марсианкой, ей и вполовину бы так не дивились в глухой вологодской деревушке...
Назревал серьёзный скандал.
Однако неведомые миру связи деда в столичных верхах, чуть ли не шёпотом рассказывал мой отец, смогли замять историю с похищением сабинянок.
Барышня сочеталась с «дедой» законным социалистическим браком.
Стала откликаться на Евдокию, или попросту Дуню, и принялась с мужниной кавалерийской сноровкой рожать нашему деду сыновей, разбавленных одной-единственной дочерью.
Третьего по счёту сына назвали в честь оставшегося непримиримым к ренегатке-дочери шотландского деда – Артуром.
Наградив меня и брата довольно редким отчеством.

За месяц до начала войны чекисты всё-таки решили прибрать деда к рукам.
Много он начудил, непочтительный и негибкий, хоть и выбился к тому времени в должность зампредрайисполкома, переехал в райцентр (не стану я эту должностную хрень расшифровывать! ровесник и так поймёт, а молодым уже незачем).
Заранее предупреждённый об аресте, дед уходил от преследователей по крышам. По нему открыли огонь – он отстреливался так, что ухитрился никого не задеть, но и носа из-за труб и коньков крыш никому не дал высунуть.
Думается, это бескровное бегство спасло ему впоследствии жизнь.
Дед смог укрыться в Казахстане, а с началом войны так же неожиданно вернулся домой и ушёл добровольцем на фронт.
Рассказывать о войне не любил, мрачнел и замыкался в себе.
Помню, как за гробом нёс я его единственное богатство (трофейщиками дед откровенно брезговал) – обшитую потёртым красным сафьяном коробочку, в которой хранились семь медалей и одиннадцать орденов.
Три медали были «За отвагу» и по скромности своей детского внимания моего не привлекли, а ведь мог бы получиться рассказ поистине удивительный...
Из орденов помню только поцарапанное осколком Красное Знамя и Звёздочку, прочие подзабылись.
Награды бережно хранятся сейчас в семье старшего из дедовых сыновей.

Был я первым из семерых внучат, и дед меня очень любил.
Особенно подружились мы, как ни странно, после небольшой размолвки.
Я назвал старую Дороти дурой за то, что она мне, четырёхлетнему увальню, что-то запретила стыбзить на кухне.
Хитро улыбаясь, дед поманил меня в комнату.
Снял со стены узенький ремешок и мгновенно отходил так, что я два дня садился и тут же вскакивал. Но поскольку знакомство наше началось, как я понимаю, еще в моей колыбели, мы всё же простили друг другу мелочные обиды и ещё крепче сдружились.
Приветствовали мы друг друга всегда одинаково:
– Привет, деда!
– Здорово, оболтус!
Вряд ли кто ещё на моей памяти мог так остроумно критиковать одновременно и писателя Солженицына, и предателя Власова, и разложившиеся Советы с большевиками... И поныне, признаться, диссиденты с коммунистами не вызывают у меня ни сочувствия, ни доверия.
Умирал «деда» от рака лёгких. Мучился ужасно... и я, подросток, только что покинувший семью и переселившийся в огромный северный Город, изнывая от ужаса перед грозным недугом, пересиливал себя и сидел часами, читая вслух деду Набокова и Пришвина. А то и просто держал двумя руками его огромную, всё ещё сильную и красивую ладонь...
В моих руках она в последний раз вздрогнула и разжалась.
Так «деда» меня впустил в этот мир – а я его, получается, проводил.
Всё лучшее живёт только в нашей памяти.
О, всё... наконец-то поехали."
© Стэн ГОЛЕМ

[Реновод]

Поезд медленно подкатил к перрону. Весь вагон уже стоял в проходе, держа наготове баулы и чемоданы, словно сейчас перережут красную ленточку, и начнется марафон. Он не спеша допивал остывший кофе. Так же не спеша снял с третьей полки тощую сумку, перекинул через плечо ремень и направился к уже опустевшему выходу.
- Спасибо за дорогу.
- Пожалуйста – заученно улыбнулась проводница.
Ступил на перрон. Повсюду доминировал серый: серый асфальт, серое небо, серые заспанные лица... Накрапывало.
- Такси… Такси… Так…
Осечка. Спотыкались о его равнодушный самоуверенный взгляд москвича, надетый как кепка на глаза. «Неужели до сих пор остались идиоты, кормящие этих привокзальных барыг двойной, тройной таксой?...» - вяло подумал он.

Метро, гомон, очередь у касс… Пахнуло забродившей московской закваской.

Spoiler

«Первым делом, первым делом…» - крутилось в голове: «Первым делом… к Жоре. Ближе всего и сразу закрыть вопрос с заказом, которым он пугал его два месяца назад… Да и просто раскуриться с ходу гашем, а там и поглядим, дорогая моя столица…»
Офис Жоры был недалеко от Савёлы во дворах. Укромное местечко, неприметное здание, только во внутреннем дворе дорогие тачки.
Постучал.
- Да… - глухо донеслось из глубин.
Распахнул дверь. Вместо ожидаемого гула голосов и телефонных трелей встретила мертвящая пустота. Жора сидел в чил-ауте, отгороженным модным стелажём от основного помещения. На низком столике стояли початая бутылка коньяка, кружка с остатками кофе и закопченный бурбулятор. Жора был в говно.
- Угу… Который день?
- Третий… Наливай – хозяйским жестом Жора обвел свое хозяйство.
- Здравствуй.
- И я рад…
- Чо празднуем?
- Восхитительный катарсис.
- А я тебя предупреждал, первой умрет реклама. Тем более, ты со строителями завязан.
- Пророк, прошу прощения…
- Где все?
- Распустил вчера. Уже месяц без движения. Раздал последнюю зарплату в виде выходного и «пока»…
- Понятно. Какие перспективы?
- Перспективы? Кредит за машину, съемная хата за сорок пять косых в месяц и трехмесячный ребенок.
- Ну, хоть одна радость… Как малОй?
Глаза Жоры впервые оживились:
- Чудо…
Налили по сто грамм. Жора развернул плюху гашиша. Размял несколько кропалей.
- На последние взял. Угощайся.
- С удовольствием. Четыре месяца на полном голяке.
- Чо, от чистяка не прет?
- Ага, прет. До блевоты. Скоро радугой срать буду.
Через пять минут накрыло сладкою волной.
- Нуууууу… Наконец, приехал…
- Поздравляю. Ну и как тебе там, тут?
- Ты знаешь… Двадцать лет тут и хватило двух месяцев там, чтоб переколбасило. Бухал. Зато сейчас полный спокойняк. Вышел на вокзале, ничего не шелохнулось. Все знаю, все понятно и на все насрать. Как будто бы до чертиков знакомый город, но чужой. Не родной… Впрочем, и там уже не совсем родной… Где-то я завис между-между, не нашел точку опоры. Но там спокойно. Только по дочке скучаю…
- Ясно…
- Ну, а ты что делать думаешь?
- Мне должны полтора лимона. Буду выжимать, хотя бы треть. А там хэзэ… Хорошо хоть землю успел купить под Дмитровым. Вырою землянку и буду загорать. У меня там березы…
- Проект, про который мне пел, почил тоже?
- Забудь. Проект пиздатый, окупаемость через полгода. Никто денег не дает. И не даст… Пока откоитусенный Барак Обамыч не разродится…
- И не надейся. Эта пиздохрень надолго.
- Да? Ну и поебать. Одно удручает – будут ли силы в третий раз подняться…
Через полчаса коньяк закончился. Качало от «Марчибы» и гашиша.
- Жрать хочешь?
- Пожалуй, уже да.
- Пошли в наш, у меня там кредитная линия открыта… Сумку здесь бросай.
- Да нет. Потом поеду благоустраиваться.
- К кому?
- К Димону.
- Давно не видел. Как он там?
- Вот и узнаю…
Икая, Жора закрыл офис и, покачиваясь, направился на первый этаж, где располагался местный общепит…

Поздно вечером они сидели с Димкой на кухне. Жена укладывала спать троих детей. Опять коньяк. Опять гашиш. Но уже другой. Останкинский.
- Вот такие, брат, дела… - потягивал армянский Дима.
- Таки уволили? Не смотря на то, что у тебя четверо иждивенцев. Вроде, по закону…
- А кого ебет. Сразу сорок операторов. Еще выходное, нефритовый стержень знает, отдадут, не отдадут… Как бы обещали…
- И куда ты?
- Если бабло дадут, к сестре в Питер смотаемся, передохнуть. Чота заебался я за весь последний год.
Усмехнулся криво:
- Тут хоть повод отдохнуть. А потом искать… Хрен знает чего. На всех каналах та же лажа. Халтура в виде съемок свадеб и корпоративов тоже обмелела. Честно говоря, пока даже не хочется и париться об этом… Ты-то как?
- Да вот, приехал за заказом. Пятьдесят на пятьдесят. Тема рулит, заказчик тоже, с деньгами непонятка. То ли они есть, то ли они будут, то ли нихуя… Ну, и со своими повидаться.
- С тещей будешь мосты наводить?
- Боже упаси. Как бы мне хуево не было, ее нет – уже счастье.
- Ха. Я тут, знаешь, что от твоей узнал? Маргарита Павловна оказывается в сети прочитала твою повесть, ну, ту, что полный неформат…
- Ёёёё… Прогресс. Ну, тогда мне все понятно. Давно?
- Когда вы еще вместе жили.
- А я-то думаю, что ее в последнее время совсем уж клинило. Прямо рыло набок, как на меня глянет.
- Да, ты теперь не просто враг. А враг всего человечества, растлитель юных душ и мародер духовности.
- Ну и нефритовый стержень с ним. Так даже лучше. Все карты на столе, никто не прячет туз в кармане. Вот она, сила искусства! Как наше слово отзовется… Стало быть, все честно, пострадал за дело. Давай, накатим…
На кухню зашла Галка:
- Дима, не гони коней. Завтра в поликлинику поедем.
- Галчонок, да мы по три капли. Гашиком закусим.
- Вот я о том же. С утра опять не добудиться, будешь как кисель…
Повернулась к нему:
- Ну, что, ссыльный, как там поживаешь?
- Офихуительно…
- Какие планы?
- Планов громадье. Как минимум – завоевать Вселенную.
- Положим, завоюешь. А как удерживать? Семью-то вон и ту не смог.
- Ищешь незащищенное доспехами местечко? Бей сразу в попу, или где-то рядышком, по яйцам.
- Да больно надо… Что ты вправду-то надумал? Машка, ведь, не декабристка, в твою дыру не поедет…
- Да, я тоже не Бестужев, прошу прощения, Рылеев. Малость Муравьев, чуток Апостол…
- Ну, а серьезно?
- А серьезно… Думай, не думай, думалка не отрастет. Пока бабла нет, хули думать. Вспомни, я в прошлый бздец три месяца пересидел, потом снимал, пока опять бабло не кончилось. Так что, ничего нового тут не придумаешь. Только еще кризис добавил веселухи… Остается один единственный достойный вариант – стать Председателем Земного шара и завоевать Вселенную. Потом курить бамбук и почивать на лавровых листах с пельменями.
- Ну-ну… Фигов Чингисхан… Ладно. Я пошла спать. Шибко не разговляйтесь.
Щелкнул дверной замок. Досадливо чирикнула кукушка на старинных ходиках…

На следующее утро, подходя к знакомой двери, с трудом сдерживал прыть сердца. Теща была на работе, дверь открыла жена.
- Ну, здравствуйте…
Из комнаты выбежала Варька и с визгом бросилась на шею.
- Ну, здравствуй, моя радость – комок так и застрял в зобу, пока она пулеметом выговаривала сразу все новости.
Поцеловал жену, вдыхая родной запах, стараясь разглядеть в глазах отсвет своей печали. Нет, не поделится. Гордая. Вся в маму.
Потом было представление всех новых платьев, книг, игрушек и выученных в кружке танцев. Потом чай. Потом они ушли вдвоем гулять.
В зоопарке у них было три любимых места. Это белые медведи, лев и две маленьких акулки в разделе тропических подводных обитателей. Почему-то все хищники. В этот раз еще долго кормили бурого мишку печеньем. Потом обедали в «Елках-палках». Потом сидели на лавочке, переваривая сладкие блинчики и болтая:
- Когда ты уже насовсем приедешь?
- Не знаю пока, милая. Видишь, с бабушкой у нас жить вместе не получается. Я злюсь, она злится, вот и ругаемся…
- Я знаю, почему вы ругаетесь. Вы в церковь не ходите, вот Бога и не боитесь – рассуждал четырехлетний человечек.
- А что, надо Бога бояться?
- Надо. Бог всех любит. И его надо бояться.
- Запомни, Варя, никого не надо бояться. Тем более Бога. Он же, сама говоришь, всех любит. Бога можно стыдиться, если сделал нехорошее. А бояться – это неправильно.
- Бог любит хороших. А злых он не любит.
- Что же это за Бог тогда? Так и человек может. А злых тогда кто любит?
Человечек серьезно задумался.
- Никто их не любит. Потому что они тоже никого не любят. Но вы же с бабушкой хорошие. Только в церковь не ходите…
- Бог, Варенька, не в церкви. Там только люди… И картинки. Ладно, пойдем уже, мой маленький философ, а то мама потеряет…
В метро она уснула, уронив голову ему на колени. До дома нес ее на руках…

Вечером они опять сидели на кухне с Димкой. Коньяк на этот раз он купил сам. Галка уже спала, они заканчивали вторую бутылку.
- Ненавижу. Ненавижу, сЦуко… Второй раз в жизни испытываю это чувство. Правда, теперь знаю, как гасить. А в армии, помню, накрыло меня с головой. Полкаш один, сЦуко редкостная. Ничего с собой не мог поделать… Зато на шкуре прочувствовал насколько это разрушительное чувство. Выматывающее… И все равно, только подумаю о ней, плющит не по-детски… сЦуко. Разлучила меня с Варькой.
- Ну, а хули ты бухал тогда и вел с ней «разговоры»? Сам виноват.
- Да, блядь, знаешь, жить, когда тебе в затылок дышат и ждут повода, проступка… Я так не умею. Лучше уж одним махом… пеший эротический круиз. Всю дорогу у меня так.
- Терпи тогда. Все образуется.
- Да знаю я все доводы разума. А только сердцу не прикажешь. Ты пойми, моя эта дочка, моя… Я ее ждал, три года Машку уговаривал, пока она карьеру строила. Сыновья от первого брака родились, я молодой был. Ветер в голове гулял, не помню даже, как они выросли. С Варькой все иначе… Она… Они… Меня…
Градом полились жалкие пьяные слезы. Димка закурил. Наконец, он успокоился.
- Замордуют они ее без меня. Замордуют.
- Да, чо ты говоришь-то? Машка – классная мать.
- Да знаю, что классная. Теперь вообще не понимает, о чем раньше думала. Я не о том. У них казарма. Чистота, порядок, только дневального «на тумбочке» не хватает. Железные люди. Уже в третьем поколении. СС. Истинные арийцы. Только сами от этого порой мучаются. И других мучают. Дом закрытый, ты же сам знаешь, ни гостей, ни родственников. Души тоже на замке. Я там один распиздяй был, хоть какой-то противовес…
- Ладно, не ссы. Кровь твоя, никуда не денется. От тебя – свобода. От них – порядок. Вырастет порядочным свободным человеком. Наливай…
Кукушка прохрипела три часа…

В последующие дни он встречался с детьми, утрясал с продюсером новый договор, выбивал аванс, и изнемогал от московской кутерьмы, чувствуя себя на месте провинциала, впервые занесенного в первопрестольную. Два раза вышли погулять втроем. Варька всю дорогу улыбалась, держа их за руки.
На третий день заехал ночью к Виктору, старинному приятелю. Застал компанию из трех директоров, балансирующей на грани разорения фирмы. Они только что «закрыли» коммерческий конкурс бальных танцев с фуршетом и балетом. Прибыли вышло ровно вполовину от ожидаемой. Опять коньяк и гаш.
- Да вы тут сговорились, что ли... – гоготнул.
- Ну, а ты чего хотел? Водки и героина?
- Да, нет. Я к слову…
- Ладно, мужики, подбиваем бабки – посерьезнел Виктор – кого кидаем?
- Ну, статистов обязательно. По полной… – вступил Андрей.
- Монтажники полсуммы получили. Хватит… - поддержал Лева.
- Самый трудный вопрос с дизайнером. У него полтос набегает.
- С фига ли у него полтос?
- Сам прикинь: растяжки, два буклета, афиши, программки и по мелочи, не говоря про сцену… Там, если по-честному, еще больше будет.
- Нда… Он нам еще нужен. Я его уже вписал на тур-проект.
- Хуяссе. Он нам нужен или мы ему нужны? Предлагаю так, пусть сидит и ждет. То есть пусть делает второй проект, с него все и получит разом…
Лева с Андреем заржали.
- Ну да, ну да, не все, но часть этого…
- Я предлагаю проще – предложил Андрей – скинемся из своей доли, каждый по пятере, уже нормуль. А там посмотрим…
Помолчали.
- Я предлагаю еще проще – заговорил Лева – Дать ему пять в руки, но сейчас. Сейчас, но пять. Или пятьдесят, но потом.
Андрей с Виктором согнулись пополам от смеха. Лева недоуменно улыбался:
- А чего вы?
- Да нет, нормально. Нормально, Лева. Проверим человека. На вот тебе пять в руки. Но сейчас. Либо потом. Но нихуя…
Теперь уже ржали все вместе.
- Какие же вы суки, москвичи – ухмыльнулся он.
- Ой, а сам-то кто? Чо, отъехал на тыщу верст и уже нос воротишь?
- Ага. Лицом к лицу, лица не увидать…
К утру дело закончилось традиционно водкой…

В последний вечер перед отъездом они опять сидели с Димкой. На столе гордо стоял «Мартель». Грела душу заначка гидры.
- По какому поводу форсим?
- Дали таки суки отходные…
- Нууууу… Тогда вскрывай!
- Как у тебя?
- Подписался. Аванс, правда, жиденький, как девичья прокладка…
В час ночи негромко булькал джаз и текла пьяная беседа.
- Ты знаешь, Димыч, в последнее время чувствую себя Сарой Коннор…
- В смысле? Терминаторы кругом?
- Нет. Вспомни, когда она знала о грядущем пиздеце, а все еще вокруг такое милое, спокойное, мамаши гуляют, дети на качелях… А всего этого УЖЕ нет.
- Ты о 2012-м?
- Не только. Нибиру прилетит или Земля ебнется о небесную ось, не важно. Мир уже не будет прежним. Никогда. Эта цивилизация исчерпала свой ресурс.
- Ну и пеший эротический круиз. На помойку. Туда ей и дорога… Я вот раньше ухмылялся на твои речи о грядущем армагдеце, а сейчас словно очнулся. Реально все идет в пизду. Ре-аль-но.
- Да. Но все равно прокалывает темечко какая-то тоска и жалость лупит. Идешь по дворику. В песочнице детишки. Солнце светит. Тишина. Покой. И вдруг понимаешь, что это последние деньки. А впереди черный провал. Бездна. Пропасть… И охуеваешь до холодного озноба…
- А у меня другая напасть. Как Санька родился, что-то со мной случилось… Может тоже повзрослел. Не могу на детей спокойно смотреть. То нежность душит. То черный гнев, когда сплошные сводки: там убили, там пропали, там изнасиловали, там продали... Своими бы руками, блядь, душил. Чо с людьми-то стало? Выродки. А государство гребаное? Я, когда в онкоцентре детском репортаж снимал, потом неделю пил. Ни аппаратуры, ни лекарств и цены марсианские. Всех кинули. Все продали. Всех предали. СУ-КАААААА!!!
- Тише, тише, детей разбудишь…
Димка нервно встал и отошел к окну. Курил, прижавшись лбом к холодному стеклу.
- Ты, знаешь, какой-то морок над страной. А, может, и над всем миром. Раньше я чувствовал его границы, рубежи. Вот здесь наше, а здесь… чужое, отрава, яд и смерть. А сейчас он везде, со всех сторон, во мне самом… И душно мне, как в самом липком мрачном сне…
- Знакомо. Так и есть. А уж в Москве, так просто концентрат. Я за неделю так упекся… Все-таки провинция пока спасает, там хоть есть, чем подышать…
- Наверно. Я не знаю. А в Москве только гашиш вместо кислородной маски. Хоть на два часа съебаться из этой паутины…
Димка повернулся. Красные глаза слезились.
- Город сдан к тому же. Город мой уже не мой. Слышал про этот вайнахский автопробег по Садовому со стрельбой и танцами?
- катарсис вообще…
- Это цветочки. И никакого противодействия. Вообще ничего…
Он снова сел за стол:
- Последнее Емелина не читал?
- Давно не заглядывал в ЖЖ. Все некогда. Прочти.
- Сейчас... Я даже распечатал:
Ну как тут было от страха
Не испачкать штанов?
Бежав от пальбы вайнахов
Попасть под пули ментов.

Туземцы московские, здешние
Живем мы очень не просто
Короткими перебежками
Под огнем перекрестным.

Короче, спасибо вам на нефритовый стержень
Медведев, Путин, Лужков.
И за пальбу вайнахов
И за стрельбу ментов...
- Как всегда в десятку.
- Слушай, у тебя в оружейной столице, «калаш» можно купить?
- Пять штук.
- Зеленых или евро?
- Зелени.
- Падшая женщина, все равно дорого.
- Так тоже кризис. Цены растут. Спрос тоже. А тебе зачем?
- Пусть будет. На даче бы зарыл. Лучше, чтоб он был, чем нет.
- Вот, блядь, и приехали… Убежденный пацифист, косивший от армии, возлюбил «калашников».
- Да… Приехали…
Спать легли под утро.

На следующий день он брел по перрону. Тусклое солнце едва пробивалось сквозь облака. Хмурое небо моросило какой-то теплой мочой. Никакой прохлады, только духота.
В груди все запеклось. Не отходняк, а ядовитая отрыжка. Прикурил. И чуть не заревел, вспомнив последние слова жены и Варьки. Выкинул окурок в урну.
- Нихуя, суки, мы еще повоюем – бормотал он неизвестно кому – Мы еще повоюем… Хрен вам, гады.

В купе, не раздеваясь, влез на полку и уснул лицом в подушку. А солнце било в окна, едва только закончилась Москва…

© zooch

[Реновод]

"- Я ведь, и кладовщик теперь…
- И отец своего сына, - добавила она, пытаясь подбодрить его и направить устремления в нужное русло, чтобы у него появился стимул работать.

…

Он вышел из кабинета и зашел в столовую, чтобы помыть стакан. Она последовала за ним. Проскользнула вперед (как ей это удается?) и устроилась у раковины ополоснуть свою чашку и блюдце. Он решил продолжить разговор и произнес фразу, которая, как ему казалось, наиболее подходила для продолжения беседы:
- И муж своей жены.
- Ну, не знаю… - тихо сказала она и замолчала.

Он стоял сзади и смотрел на нее, на ее руки плечи и волосы…
Ему опять показалось, что время остановилось. Он оторвал от нее взгляд и стал смотреть на стену, мысли рассыпАлись, как осколки любимой маминой вазы и не желали оформляться во что-то определенное.
- Я тоже не знаю, - тихо произнес он единственное, что пришло ему в голову.

…

- Пля-я-я, да что же это такое-то а? – он четвертый раз пытался сосчитать количество коробок на паллете, - что же ты со мной делаешь? Когда все это кончится? Ну зачем ты это сказала? Что ты имела ввиду? Чего хотела-то?
- А, и катись оно все, гори синим пламенем! - он небрежно швырнул блокнот и калькулятор на коробки, сел, обхватив голову руками.
«Дурак! Идиот, все себя пытаешься обмануть. Почти обманул, сам себе поверил… а вот ее не смог…
Три слова… всего три слова перепахали душу, сорвали бинты и пластыри, что я, месяцами, бережно, накладывал на свои раны.
Ну что же ты хотела сказать? Неужели все так видно? Так заметно?
А может быть, это просто небрежно брошенная фраза, ничего не значащая?... ой ли, не верю. Но тем не менее… и то касание руки, когда она передавала зеленый чай… сейчас обретает совсем другой, другой смысл. Я не искал контакта… она? А ну ПРЕКРАТИ! Возьми себя в руки! Соберись, тряпка!!! Что за бред ты несешь?!! какой контакт? Какая она?!!»
Он сидел один в складе, обхватив голову руками, посмотрел на дверь – закрыта. Через полчаса все уйдут на обед…
Те слова не давали ему покоя, что она имела ввиду?
«Бред, бред, наваждение…здоровый 27-летний мужчина сидит, закрывшись, в складе и его трясет от трех слов, которые произнесла женщина, в которую он безнадежно влюблен.
Это не роман и не сериал – это клиника!!!
Как я мог? Я всегда смеялся над подобными ситуациями, когда видел их по телевизору или читал об этом в книгах… Ха-ха-ха, какой же он главный герой (это я о герое книги, допустим), он не герой а тряпка! Вот и досмеялся…
10 лет назад – первая любовь: прошла для меня легко,(была ли это любовь?) расстались, я немного погрустил и пошел дальше развлекаться, из всего хоровода знакомств и увлечений ярко, очень ярко выделялась она. Ее звали Олеся…
Доигрался, доразвлекался… Распишитесь в получении повестки! Военкомат, медкомиссия. В Чечне заканчивается вторая компания (компания по зарабатыванию бабла), мама очень переживает, как бы я не попал туда…
Не попал. Попал в Дагестан, под Буйнакск, не горячая точка, конечно, так, - тепленькая. Но и оттуда приходил иногда двухсотый груз, и там взрывались фугасы на дорогах, по которым ходили русские… Бог уберег, хотя дал насмотреться вдоволь (иногда снится). Красной нитью через все это – ее письма. Теплые, добрые и полные любви… такие наивные и чистые, бесхитростные. Наверно, благодаря им я перенес все это с наименьшими потерями: не запил, не закурил даже, не подсел на травку (там этого добра было предостаточно)».
Он еще крепче сжал голову руками и тяжело вздохнул.
«Не любил я ее, - а она меня любила до безумия… сохранила невинность, мне ее и отдала. Решил жениться, чего искать, что мудрствовать? Женился. Как все просто.
«Счастливчик» - говорили друзья, я задирал нос и улыбался.
Стали снимать квартиру, потом удача улыбнулась еще раз (она часто мне улыбалась) – родители продали свою квартиру и купили дом в центре города с большим земельным участком. Переехали к ним, я начал строить свой дом. Известие о том, что у меня скоро родится сын, придавало сил – я сворачивал горы. За два года построил… каждый кирпич своими руками, каждую доску… все сам. Вот оно счастье! Счастье? Да где оно?»
Он встал и прошелся.
«Что я сделал за эти десять лет? Что? Побывал в армии, женился, построил дом, сына рощу… да, еще и деревьев посадил парочку. И все как на автомате, на автопилоте – потому что так надо, так принято.
А душа? Видимо, спала в теплой неге надуманного счастья. И тут проснулась, когда я увидел Ее, встрепенулась и, как медведь после зимней спячки, выползла из берлоги погреться на солнышке…
Бабах!!! Моего медведя поджидал охотник – дуплетом в грудь выстрелил: она замужем, у нее двое детей, муж, которого она любит, и ты ей совершенно безразличен и неинтересен… Назад! В берлогу, зализывать раны».
Он огляделся, прошелся между коробок, горько усмехнулся.
«Каких дров я наломал в эту зиму, не работал, не думал о работе – только о Ней думал. Запустил все страшно – как с работы не выгнали? Опять повезло?
Ну, вроде акстился – сейчас разгребаю все. И вот опять! Да что такое со мной твориться? Я не хочу повторения той истории, уже не тот возраст, чтобы по столу мордой возили и объясняли, как надо работать… Соберись, прошу тебя. Опять весь день в пустую пройдет? Видимо, пройдет…
Зачем мне все это? Слишком часто задаю себе этот вопрос. Ответ? Вроде бы, нашел на него ответ: если Бог дает мне такое испытание, значит, оно должно меня чему-то научить, сделать сильнее».»
Он горько усмехнулся.
«Полгода я пытался убить в себе это чувство. Полгода… убить не убил, просто, как оказалось, убедил себя, что не люблю. Но эти ее три слова поставили меня на место, отшвырнули в начало пути. СТОП! В НАЧАЛО! Да, в самое начало – если так, то все, что я делал, я делал неправильно! И мне предложено начать сначала. Но как, если тот путь неверен, а другого я не могу найти?»

Он опять встал и прошелся, вспомнился стих:

Любовь - это допрос с пристрастием,
Когда тебе сорвали ногти,
И ты раздробленными пальцами
Переворачиваешь ноты.

Когда ты знаешь ЧТО не скажешь
И говоришь про все на свете,
И в каждом звуке недосказанность,
И в каждом слове - тьма ответов.

Когда тебя пытают голодом,
Ты открываешь бесконечность,
И губы, скованные холодом,
Вдруг улыбаются беспечно.

И ночь в тиски сжимает разум
И жжет глаза в бессилье мести,
Когда ты в смертном теле празднуешь
Дверь, отворенную в бессмертье...

Вспомнил разговор с автором этого стиха. Он рассказал о поэтах, которые всю жизнь любили женщин, недоступных для них. И сказал, что любовь не убить, чтобы ее убить, надо загубить лучшую часть себя… Сказал, что ее, эту любовь, можно только испить, как горькую чашу, до дна, но не убить. Я тогда усмехнулся, и подумал, что все равно убью.
Не вышло – теперь я это понял, лучшая часть моя, все-таки, востребована, у меня есть сын и жена, и эта часть им нужна…
«Вот так, Макс, хлебай и не морщись».
Потом, он говорил, о том, что любовь (настоящая) не может быть деструктивной, разрушающей ее делает сам человек…
«ВОТ ОНО! Значит, мое испытание состоит в том, чтобы сделать из этой любви, нечто прекрасное, направить ее на созидание, на добро! Да-да, я понял! Но как это сделать? Вряд ли это можно решить просто так, и объяснить словами… тут придется работать на уровне, который недоступен словам и мыслям… да, именно, так, именно там…»
Он с облегчением вздохнул, взглянул на часы.
«Уже полвторого – пора на обед, надо затолкать в себя хоть немного еды».

Что было с ним дальше? Это вряд ли объяснишь словами, это можно только почувствовать. Но после этого он точно знал, что все, что он сделает - будет правильно, он знал, что в его жизни появился еще один человек, за которого он ответственен, и он сделает все, чтобы этот человек был счастлив, даже, если для его счастья, ему придется пожертвовать лично своим…

…

60лет спустя.

Он умер ночью, никто не знал, было ли ему больно или нет. Дом престарелых плохо отапливался, хотя сын, устраивая его туда, три года назад(после смерти матери), говорил, что это хорошее заведение. К утру, сиделка обнаружила совсем окоченевший труп…

«Где я? Неужели умер? Ничего не болит. Внизу тьма, вверху… СВЕТ!»
СВЕТ!!!
Далее пошел разговор без слов, вернее это был разговор чувств, разговор, как если собеседник знает твой вопрос наперед… Ты не успел даже подумать о вопросе, а уже заешь ответ. И тебя наполняет чувство любви и покоя.
Разговор был, примерно, такой:

- Я справился?
- ДА.

- Я старался, хоть мне и было невыносимо больно.
- Я ЗНАЮ, ТЫ МОЛОДЕЦ, ТЫ ВСЕ СДЕЛАЛ ПРАВИЛЬНО.

- И что теперь?
- ТЕПЕРЬ - ЛОГИЧЕСКОЕ ЗАВЕРШЕНИЕ ТВОЕГО ПУТИ.

ОН УЛЫБНУЛСЯ и душу обдало непередаваемой любовью, теплотой и восторгом…

«Что? Что со мной?»
Меня кто-то держал большими теплыми руками, а передо мной лежала женщина. Я не мог сфокусировать взгляда, но точно знал, что это моя мама. Меня куда-то отнесли и положили, руки и ноги не слушались. Потом нацепили бирку из красно-желтой клеенки на кисть. Кое как я рассмотрел надпись «Миронов (имя не смог рассмотреть) и год рождения 197…» дальше тоже все расплывчато. Я лежал и улыбался! Ко мне пришло ЗНАНИЕ!
Я ЗНАЛ, где я и КТО Я…(да-да, так звали ее мужа!) Оно меня поразило! Нечто неописуемое и непередаваемое! Знание того, что и я буду счастлив! Что у каждого есть счастье и никому, никуда от него не деться! Абсолютное счастье!
Я знал, что скоро меня понесут на первое кормление, и когда мои губы коснуться материнской груди, я все забуду, все из прошлой жизни, абсолютно все…
А пока меня несут – я ликую, улыбаюсь и пою песни!

Вот и пришли – здравствуй, Мамочка…



30 ИЮНЯ 2009г. "
© Б_Б_Г

[Реновод]

"Домового звали просто Евграфычем. Как он сам объяснял, до определённого возраста всех домовых называют только по имени, Федулом там или Аникеем, а вот после достижения определённого возраста и авторитета – исключительно по отчеству. Так что, следуя собственной логике, домовым Евграфыч был опытным и авторитетным.

Однако, при всём при том, внешне он более всего был похож на довольно сварливого грязноватого мужичонку с клочковатой рыжей бородёнкой, вечно потеющей лысиной и обладающего, ко всему прочему, настолько малым ростом, что, во время наших с ним разговоров, Евграфыч обычно сидел прямо на столе, усиленно норовя попасть своими не первой свежести лаптями во все тарелки. К тому же, обладая веками выработанной неумеренной страстью к всевозможным алкогольным напиткам, очень часто к утру он становился совершенно невыносим, и мне приходилось, запеленав его, как младенца, в одеяло, побитое в четырёх местах молью, укладывать разошедшегося Евграфыча на лежанку в запечном углу, где тот мгновенно засыпал, жутко ругаясь во сне матом и оглушительно храпя.

Вообще же, он был очень неплохим существом – добрым и даже в чём-то наивным, как я убедился ещё в нашу первую встречу. Тогда, около четырёх лет назад, по пути в экспедицию, лагерь которой находился неподалёку отсюда, я совершенно по-идиотски заблудился в трёх соснах и натолкнулся на маленькую покинутую деревеньку с ветхими избушками и обвалившимися заборами. Лишь в одном окошке светился неясный огонёк и, когда я, постучавшись, вошёл, глазам моим предстала следующая картина. В углу, свесив ноги с печи, сидел уже изрядно подвыпивший, Евграфыч в синей, когда-то шёлковой, рубахе и полосатых штанах, остервенело бивший пальцами по видавшей виды балалайке, свирепо скрежеща зубами. Как потом выяснилось, в тот вечер у Евграфыча было особенно лирическое настроение, и, перед моим приходом, он как раз собирался спеть светлую добрую песенку на пасторальную тему про овечек, пастушков и лёгкую пейзанскую любовь на фоне дикой природы. Справедливости ради, надо отметить, что играть вообще ни на каких инструментах Евграфыч не умел никогда, слуха музыкального был лишён полностью, а если вдруг с перепою начинал петь, то все волки в радиусе полутора километров от дома принимались истошно подвывать в суеверном ужасе.

Когда я вошёл, Евграфыч смерил меня тяжёлым взглядом с ног до головы, хмыкнул и спросил: "Водка есть?" Я достал из рюкзака бутылку, кто ж в экспедицию без водки ездит? Домовой кивнул и извлёк из недр тряпья, наваленного на печи, наполовину полную банку самогона с сохранившейся этикеткой, безапелляционно утверждающей что это "сок алычовый", чему я ни на секунду не поверил. Банка была трёхлитровой. После этого подобревший Евграфыч почти ласково проворчал: "Проходи, гостем будешь. Только ноги вытри, а то запачкаешь мне всё тут". Вот так и познакомились.

С тех пор, примерно раз или два в месяц я регулярно привозил ему из города сахар, необходимый для браги, и чай, который Евграфыч лишь немногим меньше водки и поглощал в фантастических количествах. Вопреки расхожему мнению о домовых, молока Евграфыч не употреблял вообще, а на мой вопрос: "Почему?", ответил со свойственной ему прямотой: "А зачем? Я что, теленок, какой?".

Иногда в гости к Евграфычу заходил местный леший Варсонофий, очень похожий внешне на прошлогоднее сосновое полено. Им он, кстати, и прикинулся из скромности при нашей первой встрече. В тот вечер я с доподлинной точностью смог представить себе ощущения столяра Джузеппе Сизый Нос, ибо при попытке разжечь печку, полено в моих руках проявило недюжинное знание русской ненормативной лексики годов так тридцатых-сороковых прошлого века.

Вообще-то, Варсонофия звали Василием, но Евграфыча это нисколько не смущало. Меня же иначе как "тупым городским придурком" или просто Санькой домовой никогда не называл. Это для него было вполне простительно, так как, по моим подсчётам, лет от роду Евграфыч насчитывал где-то около четырёхсот восьмидесяти или больше.

Евграфыч и Варсонофий были закадычными друзьями, что, впрочем, не мешало им ожесточённо ругаться по любому поводу. Не раз Варсонофий разгневанно уходил, в сердцах хлопнув дверью и, заявив, что ноги его здесь больше не будет – раз, избушку Евграфыча он всё равно подпалит – два, а на самого него напустит какого-то мифического водяного Кузьму, которые, как известно, домовых на дух не переносят – три. Дальше Варсонофий считать не умел и, потому, гордо задрав нос, или, что там его ему заменяло, удалялся в сторону леса, то есть прямо за забор. Пьяненький Евграфыч свирепо вопил ему вслед нечто мрачное о лесохозяйстве, лесоповале и пестицидах, но былой уверенности в его голосе уже не было, – имя водяного Кузьмы по каким-то своим мистическим причинам оказывало на него угнетающее воздействие. Требовалось еще, как минимум пол-литра, чтобы к домовому вернулось благостное настроение, и он вновь принялся рассказывать мне истории из своей богатой событиями жизни, ради которых, собственно, я и тащился на своей старенькой "Ниве" за почти полтораста километров.

Подобные перепалки не мешали, тем не менее, мне в следующий приезд заставать сидящих в обнимку на столе Евграфыча и Варсонофия, причём музыкальный домовой вопил во всё горло нечто языческое, при более тщательном прослушивании оказывающиеся песней, а леший ему тихонько мелодично подхрюкивал.

Я научил Евграфыча читать, и был несказанно удивлён той лёгкостью, с которой он овладел этим новым для себя умением. Буквально через месяц он превратился из пыхтящей над строчками живой иллюстрации времён ликбеза в поглощающего любую печатную информацию библиомана. Книги из города ему привозил тоже я. Истинное удовольствие, как ни странно, Евграфыч получал от многосерийных слезоточивых женских романов, вестернов и журнала "Пентхауз". Последний, правда, в то время на русском языке ещё не издавался, что нисколько не мешало удовлетворению сомнительных эстетических потребностей домового. К серьёзной литературе или детективам Евграфыч был полностью равнодушен. То же касалось и разного рода мистики. Правда, глава о домовых из "Истории сношений человека с дьяволом" господина Орлова повергла его в пучину такого жуткого гомерического хохота, что, опасаясь за психическое здоровье Евграфыча, мне пришлось отпаивать того водкой напополам с уксусной кислотой.

Варсонофий тихонько благоговел перед учёностью друга, что усугублялось его органической невосприимчивостью к печатному слову. Грубый Евграфыч как-то развил по этому поводу целую теорию о древесной структуре мозгового вещества у леших вообще и у Варсонофия в частности. Варсонофий в ответ упомянул запечных тараканов и водяного Кузьму. Евграфыч начал было хорохориться, но почему-то очень быстро остыл. Так что в тот раз обошлось без театральных обвинений и хлопаний дверью.

Очень часто леший приставал к домовому с просьбой пересказать что-нибудь из прочитанного и Евграфыч не имел, обычно, ничего против, ибо больше всего на свете любил потрепаться с умным видом. Мне особенно запомнился пятичасовой пересказ "Анжелики", исполненный в лицах, адаптированный к восприятию лешего средних умственных способностей и иллюстрированный фотографиями из "Пентхауза". Варсонофий слушал раскрыв рот, сама история ему очень понравилась, только вот в конце он спросил, почему Анжелика через каждую пару страниц меняет цвет кожи и зачем ей хлыст, если кроме высоких чёрных сапог она ничего не носит? Евграфыч в ответ только сплюнул и полез в погреб за брагой.

Вот так, как-то раз, сидели мы с Евграфычем и мирно задремавшим над кружкой самогона с изображением «Паровозика из Ромашкова» Варсонофием, и разговаривали за жизнь. Я, честно признаюсь, выпил тогда уже изрядно, - самогон Евграфыч гнал знатный, причём секретом делиться не желал ни в какую, - и задал вопрос, несколько последних дней не дающий мне покоя. Но, зная лестелюбивую натуру Евграфыча, начал издалека:

-Вот объясни мне, Евграфыч, потому как никак понять не могу…

Евграфыч милостиво кивнул, типа продолжай, не впервой мне вас городчан уму-разуму учить.

-Вот ты, мужик видный, можно сказать представительный, а один живёшь. Без бабы. Да и вообще, про домових я никогда не слыхал…

Евграфыч поперхнулся пригубленным стаканом, да так, что тонкие спиртовые струйки брызнули из носа, а сам он зачихал и начал широко разинутым ртом ловить воздух. Не на шутку перепугавшись, я подскочил к нему и начал колотить по маленькой, но удивительно твёрдой спине домового, опасаясь последствий. Тот недовольно отбросил мою руку, ещё пару раз хрюкнул, потом ещё, и вдруг до меня дошло, что Евграфыч чисто от души и со знанием дела, хохочет. Я подождал, пока он успокоится, ототрёт выступившие от смеха и ударившего в нос первача слёзы, и изобразил недоумённое внимание. По личному опыту я уже знал, что именно такое туповато-заинтересованное выражение лица провоцирует Евграфыча на откровения. Тот глянул на меня, ещё пару раз обидно хмыкнул и, наконец, снизошёл до объяснений.

-Санька, ты вот, вроде, неплохой парень, но дурак, хоть и учёный. Посмотри на меня получше, а ведь я среди своих красавцем считаюсь. Понял, к чему я клоню? Ну какие у нас бабы могут быть, ты только представь? Маленькие, квадратные, руки длиннее ног, да и ещё, чего доброго, с бородой. Жуть какая-то. Нет, не бывает среди нас баб, все домовые - мужчины. Порода у нас такая.

Тут уже я задумался.

-Но ведь ты-то мужик, так? И там внизу у тебя всё как у мужика. Так? – Евграфыч гордо кивнул. – И как же вы без баб обходитесь? – моё лицо помимо воли выразило некоторые подозрения.

-А вот сейчас как в морду дам, да, за намёки такие? – деловито поинтересовался Евграфыч. – Мы же нечисть. Понимать надо, дурачок ты городской. А нечисть, она обычно такая: один вид – один пол. Мы: домовые, лешие, водяные или банные там – все поголовно мужики. А вот русалки, кикиморы или полуденницы какие – те бабы. Дальше объяснять, или сам догадаешься?

Я призадумался.

-Но ведь вы разные. Ты, к примеру, и русалки какие-нибудь. Или кикиморы. Как же вы между собой… того, ну ты понял.

Евграфыч покосился на меня с ещё большим сомнением в моих умственных способностях:

-Тебе что, картинку нарисовать? – издевательски поинтересовался он. – И чего, что разные? У нас вон в деревне Игнат-плотник с козой жил, и ничего. Народ посмеивался потихоньку, но только за глаза, потому как рука у Игната тяжёлая была. И чем вы люди после этого лучше?

-Так ведь у них-то детей не было, так?

-Так, - согласился Евграфыч. – Но ведь и у нас не бывает. Мы – нечисть – по другому на свет появляемся, не как вы люди или прочие животные. Если б кикиморы или поляницы рожать умели, знаешь что сейчас бы творилось? Только представь. То-то. Потому и бабы нам нужны, если честно, только для озорства. Это у вас они детей рожают, убираются, готовят и ещё там по хозяйству. А я вот, к примеру, сам Хозяин. Я так в доме уберусь, что ни одной бабе и не снилось. Так и зачем она мне? Вообще – от баб одно зло, верь мне, Санька, я такого навидался в жизни своей.… Если беда какая приключилась – тут баба замешана, к бабке не ходи, это я тебе как старший товарищ говорю. Про Варьку-упыриху я ведь рассказывал тебе уже, да? Ну а теперь про Евдокию-вдову послушай.

… Случилось это зим эдак с восемьдесят назад. Или чуть больше. Деревня у нас тогда, сам понимаешь, на такая, как сейчас была. Это сейчас тут жильцов-то только мы с Варсонофием и ещё кое-кто по мелочи. А тогда тут разные люди жили. Та же Евдокия, хозяйка моя прежняя.

Бывают на свете невезучие бабы. Вроде б и всё при них, а не дал Бог счастья, как проклял кто. Родилась Евдокия четвёртой дочкой в семье Ильи Тимофеича Потьмина. А Илья Тимофеич в деревне у нас далеко как какой не последний человек был. Отец его, Тимофей Ильич, как от барина выкупился, так сразу развернулся. Лесопилку сначала открыл, потом шкуры у мужиков по деревням скупать стал, очень быстро мошну набил и богатым человеком сделался. Да и Илья Тимофеич по отцовским стопам пошёл, тот ещё хват оказался. Дело приумножил, разбогател ещё побольше папаши, половина деревни у него батраками работала. Только вот наследника Бог ему не дал – одни девки рождались.

Оно б и не беда, такой мужик состоятельный, как Илья Тимофеич найдёт, куда родную кровь пристроить, а там внуки пойдут, ну и что, что фамилия другая - кровь то своя? И женихи были, как им не быть, при таком-то тесте? Трёх первых дочек Илья Тимофеич быстро пристроил, да и несложно это было: тесть богатей, дочки – кровь с молоком. Не то что Дуся-последыш.

А Евдокия, действительно, незнамо в кого пошла: тоненькая, тихая, шагу без разрешения ступить боится, всё больше цветочки на лугу разглядывает или книжки какие читает. Илья Тимофеич даже подумывал её в город отправить учиться, потому как дочь-то младшая и любимая, но не сложилось.

Начали в деревне странные люди появляться. Нет, о том, что в мире дела разные творятся интересные, в деревне и раньше слыхали. Сначала Война большая, шестеро наших на фронт ушло, да только двое вернулось: Женька Калган, и Влас Мутный. Женька, кстати, через год, как возвратился от самогона помер, а про Власа история отдельная будет, сейчас не до того. Вот, а потом и стали разные людишки в деревню наезжать.

Сначала приехал какой-то «агитотряд». Девки в платках красных, с ними гармонист и ещё некто городской. Девки сначала пели-плясали, потом чучело какое-то страшное вытащили из шарабана своего и сожгли. Затем странный городской человек начал про Мировую Революцию рассказывать, но увлёкся, закашлялся, да и не понял никто ничего, если честно. Гостей накормили, напоили, а утром те восвояси убрались.

Через пару дней другие появились. Уже без песен. Человек десять в шинелях с винтовками, а главным у них какой-то маленький, лысый, весь в коже чёрной. И первым делом к Илье Тимофеичу: «Знаем, что человек ты зажиточный, свиней зерном кормишь, а трудовому народу в городе жрать нечего, так что давай, делись!». Тимофеич им: «Так я и не отказываюсь, надо чего – покупайте, мне своих людей тоже кормить надо чем-то» - «Да ты и вправду: классовый враг-эксплуататор! Ну-ка, бойцы, вяжите кулака!».

Бойцы вроде б, как и кинулись приказ исполнять, так ведь и Илья Тимофеич не вчера деланным оказался. Давно, давно он уже слыхал от разных людей, чем подобные визиты заканчиваются, потому и подготовиться успел.

Только пришлые в шинелях на Потьмина кинулись, как тут же со всех сторон на них стволы уставились, а как же иначе – у нас в каждом доме ружьё, волков много да и люди лихие захаживают иногда. То есть, окружили зятья потьминские с батраками продотрядовцев плотно, так что не дёрнуться - не матернуться.

Может, и можно б было тогда без крови обойтись… Только вот, тот лысый в коже сразу за наган схватился и в сторону Мишки батрака потьминского пальнул. Мишке то что, он всю жизнь в охотниках ходил – увернулся, а вот другие люди потьминские обозлились. Сразу со всех сторон как ударили: дым, крик, грохот и десяток трупов посреди двора. Кони ржут, суматоха, а Илья Тимофеич только головой покачал и говорит: «Кончилась, люди, у нас жизнь спокойная. Эти из города не успокоятся никогда. Неволить никого не собираюсь, но, если кто со мной пойдёт, буду рад. А остальным – Бог судья. Только не обессудьте, если узнаю, что против меня пошли – накажу. А так: живите».

В тот же день всё потьминское семейство с места снялось и в лес ушло. А и было куда уходить – Илья Тимофеич давно подобного чего-то ждал, готовился. По всему лесу тайные заимки разбросаны были. И припасы на них и скотина, жить можно не хуже, чем в деревне. А уж что спокойнее – это точно.

Потому как, спокойная жизнь в Танаевке тогда закончилась. Убитых продотрядовцев, конечно, в тот же день прикопали. Тут, кстати, спор небольшой вышел: где их хоронить? Большинство мужиков предлагало просто в ближайшем овраге ветками присыпать, а там уж волки и лисы постараются. К тому же, слухи ходили, что в городе все нехристи, а таких на православном кладбище хоронить – грех. Но тут уж сам Потьмин высказался. Дескать, нехристи или нет, а негоже людям, какими бы плохими они не были, в овраге валяться, чай не собаки и не самоубивцы. Да и морды у покойников были у всех, как у одного славянские. Потому и порешили, выкопать им общую яму в углу на кладбище и туда свалить. Опять-таки, святая земля нечисть всякую сдерживает, ибо, что б не говорили, а от городских всего можно ожидать… Народ у нас пуганый, не так уж и давно Варька Сапожникова княжескую семью из Мёртвой усадьбы вырезала, многие старики ещё помнили эту историю.

Так что, закопали продотрядовцев на дальнем конце кладбища в общей могиле. Креста, правда, ставить не стали, просто холм насыпали. И правильно, как оказалось.


Потому как, уже через четыре дня из города новый отряд нагрянул, не чета предыдущему. Не заморыши серые, а видно, что волки. Все как один в чёрной коже, некоторые даже в галифе, и морды у всех такие, что любой тать испугается. Они и сколотили на кладбище памятник для убитых: пирамиду деревянную и звезду пятиугольную сверху. Тут то все местные и уверовали, что пришло время Диавола.

А вновь прибывшие за дело споро взялись. По домам пробежались, кому-то в морду кулаком сунули, кому-то пистолет в рот затолкали, но уже через полчаса собрались у дома среднего Потьминского зятя. Видать, выдала какая-то добрая душа, потому, как Илья Тимофеич то в лесу, когда ещё отомстит, а чекисты здесь.

А у дома этого они собрались по одной простой причине. Не стала прятаться Дуська Потьмина вместе с отцом и сестринскими семьями в лесу. В деревне осталась. На неё вообще, после расстрела на отцовском дворе как затменье нашло. «Не поеду, - говорит - с вами, отец. Смерть вокруг вас и над вами. Тут останусь. Не бойся за меня, ничего со мной не случится». Потьмин Старший вроде б сначала в крик кинулся, насильно с собой увезти хотел, да потом рукой махнул. Никогда он Дуську ни к чему не принуждал, и всегда она права оказывалась. Поэтому, просто перевезли её скарб нехитрый в сестринский дом, поцеловал её на прощанье Илья Тимофеич, а потом всех деревенских созвал. Кто идти не хотел, тех стволами под рёбра притолкали, потому что шутить Потьмин не собирался. И предупредил всех односельчан, тихо так, спокойно, только от голоса этого мурашки по хребту бежали у самых отпетых мужиков. Сказал, что если с Дуськой случится чего, он, Илья Тимофеич Потьмин, со всей деревни спросит. Так и получилось, что Дуська в лес не ушла, тут осталась.

Понятно, что чоновцы городские первым делом к ней кинулись. Двое самых здоровенных в избу вломились, будто на матёрого медведя шли, а не на девчонку слабосильную, дверь вышибли и через минуту Дуську во двор выпихнули. А та стоит, как и не здесь. Вокруг толпа мужиков, кровью павших товарищей разъярённая, такие кого угодно на тот свет отправят не за понюх табаку, а ей хоть бы хны. На вожака ихнего уставилась глазами своими прозрачными, как ждёт чего-то.

Тот с коня соскочил, и, прихрамывая, к ней подбежал. Жуткий такой мужик: сам тощий, как щепка, чернявый, не иначе из цыганов или иудейцев, нос сломанный, шрам в пол лица, шеей дёргает как-то странно, словно отгоняет кого-то. А глаза как угли горят. Ни слова не говоря, наган из кобуры выхватывает и Дуське в лоб наставляет. А потом шипит по-змеиному: «Что, семя кулацкое, не думала, что найдём тебя? Так прятаться надо было получше или с батей своим бежать, как змее под корягой прятаться. А теперь говори, где Потьмин?».

А Дуська только глазами хлопает, как убогая и улыбается: «Ты ль в уме ли, незнакомый человек? Да если б я и знала, неужто сказала б тебе?».

Чернявый с размаху как хлестнёт Дуську поперёк рта ладонью… Та упала, да, видать и губу ей чернявый разбил, потому, как кровь сразу на лице появилась. Но почти тут же поднялась. И снова на дёрганного глазюками своими уставилась, даже с презрением каким-то. И молчит.

А тот уже, видать совсем озверел, побелел весь, затрясло его (контуженный, наверное) и тихо так цедит:

-Именем Трудового Народа…

И курок нажимает. От выстрела этого аж уши заложило. Не потому, что громкий очень, а потому, что замерли все кругом, даже чоновцы вздохнуть боялись. Оно, одно дело кого-то в бою положить, а другое – девку, которая никому ещё ничего плохого не сделала стрельнуть за просто так. А потом все разом выдохнули.

Потому что пуля в воздух ушла. А сам чернявый, чуть с ума не сходя, в руках другого такого же чоновца, только помощнее и посолиднее, бьётся, пытаясь зажатую, как в тисках, руку с наганом освободить. Но не долго дёргался: пару раз шеей влево мотнул и, как будто, отпустило его.

-Что за шутки, Товарищ Трофим? - интересуется, как бы ни к кому не обращаясь.
-Так вот и я хочу поинтересоваться, Товарищ Матвей, - второй чоновец отвечает, - Ты что, совсем с глузду съехал, или как?
Чернявый ещё с полминуты посопел, громко так, как брага свежая.
-Отпусти.
-Отпущу, - согласился второй, - только обещай, что дурить не будешь, а то мы вас декадентов знаем…
-Обещаю, - хмыкнул чернявый, - Сам ты декадент, Товарищ Трофим… Я – футурист.
-Ещё того краше, - кивнул второй и разжал руку.
Чернявый ещё немного мордой поводил из стороны в сторону, успокаиваясь, а потом, почти спокойным голосом, поинтересовался.
-Объясни, Товарищ Трофим, что это ты за кулацкую дочку заступаешься? Она ж дочь врага. Или могилу ты забыл, что мы давеча видали? А в ней же, между прочим, наши с тобой товарищи лежат. Яшка Лысый, к примеру…
-Не Яшка, - поправил его второй, - а Товарищ Яков. Да только он бы и так в землю лёг – не сегодня, так завтра. Как и ты ляжешь, Матвей, если не закончишь стволом размахивать направо и налево и порошок свой нюхать. Как нас Товарищ Ленин учит: «не сметь командовать середняком». Ты на девку-то эту посмотри, какой из неё враг? Да и невеста эта моя…

Тут уж у всех наблюдателей (а ведь попрятался народишко за заборами, хоть и страшно, хоть и пулю схлопотать можно, но интересно, а охота – она пуще неволи) глаза стали с блюдца: «Какая-такая «невеста»? А второй чоновец фуражку кожаную с головы стянул, и к Дуське обернулся:

-Узнаёшь меня, Евдокия?
До того у Дуськи глаза как шарики стеклянные были – пустые, ясные и спокойные, а тут, как искорка в них загорелась. Узнала, видать.
Да и все местные, наконец, признали. Это ж Трофимка Егоров, Лёхи Голодранца сынок. Наш, местный. Батяня его детей настрогал, да и Богу душу отдал, лет уже с пятнадцать как. А так как, мать их всех прокормить не могла, то сбагрила отпрысков постепенно к городской родне, что б к делу пристроили. Трофимка последним оставался. Такой же, как Дуська – не от мира сего. Вместе с ней по лужайкам всяким шастал, тараканов или бабочек каких ловил, картинки в книжках разглядывал. А если кто из шпанят местных Дуську задевать решался, тут уж извините - кулаки у Трошки и тогда были как кувалды.

Лет десять-двенадцать назад отдали Трофима, как и всех братьёв евонных, «в люди» в город. С тех пор о нём мало, что известно было. Говаривали, что связался он с плохой компанией, даже на каторгу угодил. Женька Калган, как-то по пьянке обмолвился, что пересёкся однажды с Трофимкой где-то, чуть ли не в Галиции, в окопах, только тот на солдата мало походил, скорее, на офицера. Ну, Женька то мозги давно пропил, потому никто его особо и не слушал. Потому и поставили на Трофиме крест – отрезанный ломоть. Тем более, что и мать его уже года с три, как померла, а больше никто им и не интересовался… А тут – нате ж, большой начальник из города. В коже и с маузером.

Трофим, тем временем, к Дуське подошёл, кровь ей с губы оттёр, и за руки взял:
-Здравствуй, Евдокия. Помнишь меня?
Это каким же надо дураком быть, что б такое спрашивать? Просто на Дуську глянуть, уже всё понятно было. В глазах её огромных уже не угольки, пламя пылало – обжечься можно. А сама, как дура, стоит и кивает только, видать язык от волнения присох, бывает.
Трофим же лицо очень серьёзным сделал, прямо в глаза Дуське уставился и одними губами спрашивает:
-Пойдёшь за меня?
А та головой как кивала, так и не пeрестаёт. Только сильнее и радостней.
Егоров к Товарищу Матвею обернулся:
-Мотя, ты мне брат или кто?
Тот только насупился, ожидая подвоха. Табакерку серебряную, каким то белым порошком присыпанную поглубже в карман спрятал. Потом уставился вопрошающе.
-Пересылку Владимирскую не забыл? Или Нерченскую резню? Я тебе никогда о долгах не напоминал, дай Бог, что б и сейчас не приходилось…
Дёрганный только плечами пожал:
-Эх, Троха… надеюсь, знаешь, что делаешь. Иначе нам обоим дорога прямая под трибунал.
Егоров только усмехнулся:
-Мотя, мы ли когда трибунала боялись?...

Чоновцы на постой расположились в Мёртвой Усадьбе. Как уж им там спалось, да и спалось ли вообще, не знаю. Я то тогда уже в доме у Дуськи жил. Вместе с Трофимом и Евдокией. Эх, и странные вы, люди. У нас, у нечисти, всё понятно – один мужеского полу, вторая женского, дальше объяснять , думаю, не надо. А эти две ночи возле стола сидели, друг друга за руки держали, в глаза друг другу смотрели, а больше: ни-ни. Ну, и дождались, конечно…

На третью ночь сам Илья Тимофеич Потьмин пожаловал. Тихо так, без официозов разных. Просто в дверь вошёл и уселся.
Сначала долго на Евдокию и Трофима смотрел. Потом только хмыкнул:
-Эх, дочка, разве ж такого жениха я тебе хотел?... Привет, Трошка.
-И вам вечер добрый, Илья Тимофеич.
-Ты в большие начальники выбился, как я погляжу?
-Не сам, жизнь заставила. Да и начальник я небольшой.
-Что, и вправду Дуську любишь?
-Люблю.
-А ты доча?
-Люблю его. Больше жизни люблю…
-Больше жизни не надо, - посерьёзнел Потьмин. – Просто люби.
Потьмин помолчал.
-Тут дело такое, - продолжил он. – Враги мы с тобой Трофимка. И врагами останемся. Но дочь моя тебя любит, я вижу, и не блажь это. Так что слушай, потому, как видимся мы с тобой в последний раз. Во-первых, благословение вы моё получаете, плодитесь и размножайтесь. Иконы носить не надо, ни тебе, ни мне это не нужно. Во-вторых, дочку обидишь – убью. В лес сунешься меня искать – убью. Мужиков в деревне обижать станешь – убью. И не посмотрю, что зять. А теперь, давай выпьем, потому что на свадьбе вашей, как сдаётся, погулять мне не судьба.

Илья Тимофеич выудил из кармана плоскую солдатскую фляжку и расплеснул по стаканам, услужливо поданным Евдокией.
-Ну, давай, зятёк, выпьем за то, что б вам с Дуськой жилось хорошо, и что б мы с тобой больше никогда не встречались. Аминь.
Выпив, оба по традиции помолчали.
-Ладно, - поднялся с места Потьмин, - а теперь мой тебе свадебный подарок. Танаевку не трону, ты в ней хозяин. Пока, Трофимка, не поминай тестя лихом…
Ещё с четверть часа , после того, как закрылась дверь за Потьминым , Трофим и Евдокия не могли прийти в себя….

Свадьбу сыграли, буквально, на следующий день. Со стороны жениха присутствовал Товарищ Матвей со товарищи, а со стороны невесты вся деревня. Кроме родственников.

На обратном пути, отряд Товарища Матвея попал в засаду и был полностью уничтожен.

Тимофей же, с оставленными для подкреплениями семью бойцами начал налаживать в Танаевке социалистический образ жизни. Для начала была приведена в божеский вид и переоборудована под клуб Мёртвая Усадьба. Куда по вечерам сгонялись закосневшие в невежестве местные жители, для прослушивания лекций по политической грамотности. Были организованы комсомольская и пионерская ячейки, ставшие подспорьем в нелёгком труде Трофима Егорова по налаживанию социалистического быта. Организовали совхоз, почти как настоящий, председателем которого, стал , естественно, Трофим. Другими словами, Танаевка на фоне других деревень являлась образцом нормального, здорового строительства социалистического общежития. Хотя бы по той причине, что никто в ней не стрелял.

Потому как, во всех окрестных деревнях стреляли. Особенно ночью. Ни один из советских чиновников не мог лечь спать с твёрдой уверенностью в том, что проснётся утром живым и невредимым. Потьмин как с цепи сорвался: одной ночью сельского активиста пристрелит, другой - коллективный амбар подожжёт. Не он сам, конечно, а люди его. И шутка такая даже родилась, что при свете – власть советская, а в потёмках – потьминская.

А в Танаевке – тишь да благодать.

Но, тоже до времени. Почти два года прошло. Советская власть окрепла, на ноги встала, начала власть на местах в свои руки брать. Само собой, что и до потьминской банды руки дотянулись…

Нагрянула как-то в Танаевку бригада в сотню штыков. К шуткам и отговоркам совершенно не расположенная. Трофима Егорова с собой прикомандировали в обязательном порядке и отправились лес прочёсывать. А когда он возразить попытался, ему прозрачно намекнули, что благополучная советская деревня в окружении недобитых врагов вызывает некоторые подозрения.

Ещё год назад у Трофима и Евдокии дочка родилась – Еленой назвали, что б не мудрствовать. На мать похожа – один в один. Трофим дочь поцеловал на прощание и в рейд вместе с красноармейцами отправился.

Потьмина с бандой тогда уничтожили – информаторы постарались. Большой кровью, кстати, из роты, на его поимку отправленной два взвода вернулись. Но и Потьминых всех вырезали начисто. Просто массой задавили. Того же Илью Тимофеича когда брали (и откуда у него пулемёт взялся) положили человек двадцать пять. И, всё равно, живым взять не удалось - на своей же гранате подорвался, кулак, трёх красных бойцов с собой забрал в буржуйское Царствие Небесное.

И Трофима Егорова неизвестно чья пуля в затылок клюнула. Может красная, может кулацкая – какая разница. Только что сидел вместе со всеми человек, курил, шутки какие-то про буржуя-Чемберлена шутил – и нет его. Сползает тихо по грязи, как тряпочка, причём, лицо – как у живого, просто заснувшего, а затылка нет. Ошмётки кровавые какие-то и всё…

Когда до Дуськи молва дошла, что она не только сирота, но и вдова, почти ничего в лице её не переменилось. Просто кивнула, словно соглашаясь с услышанным - не более. Железная женщина была. Да и вся порода у них, у Потьминых, такая. Только глаза чуть потускнели, словно умерло в ней что-то…

Зато, дочка осталась. В неё-то Дуська всю свою любовь и вкладывала. И в дело. Потому что, росла Ленка копией материной во всём…

Лет десять прошло. Ленка уже в рост пошла, стала на мать в юные годы походить. А Дуська – наоборот: куда только культурность и утончённость делись. Как Трофима и отца убили, так она просто зубы сжала и работать принялась Без разницы, что делать – навоз убирать, так убирает лучше всех, коров доить – так за ней никто не угонится. Причём, слава ей совершенно безразлична, хоть и писали о ней, как о лучшей доярке многие газеты местные, в бригадирши выдвинули потом. Когда фильм «Светлый путь» сняли и показывать начали, все вокруг ей так и твердили: «Дуся, про тебя фильм. А, кстати, ты и покрасившее Орловой будешь – та кукляшка-неваляшка какая-то, а ты: настоящая красавица».

Дуська только усмехалась. Просто умерло в ней что-то, когда осенним тёплым вечером грустный красноармеец сообщил ей, что она не только мужа, но и отца потеряла. Поначалу хотелось завыть, броситься грудью на что-нибудь острое, грызть зубами и рвать ногтями, но это очень быстро прошло. Остались только всхлипы и судорожное подёргивание плеч. Ненадолго.

С той поры все видели перед собой только «Железную Евдокию». Без слёз. Без эмоций. Передовицу производства. Идеал советской женщины.

В председатели совхоза Дуся так и не выбилась тогда, может потому, что не очень и стремилась, зато бригадиром доярок сделалась знаменитым на всю страну, благодаря газете «Правда» и прочим «Известиям». В Партию вступила уже после, но без всяких проблем, даже, невзирая на кулацкое происхождение.

Но по-настоящему жила Дуська только для дочки. Я то у них в доме обитал, мне всё видно было. Ленка для Евдокии была как один свет в темноте, ничего мать для неё не жалела, и себя не жалела тоже. Казалось бы, девчонка от такой заботы избаловаться должна, принцессой какой себя почувствовать, так ведь нет, на удивление правильная дочка у Дуськи росла. Как мать за ней присматривала, так и она за матерью, хоть и соплюха-соплюхой. Дуська, бывало, со смены еле ноги домой притащит, а ещё готовить-убирать, глядь, а и не надо ничего – всё готово. В доме чистота, ужин готов, Ленка сидит, уроки делает. Хорошая девчонка была. Я, конечно, тоже, в меру сил помогал, но не очень то моя помощь и требовалась – Ленка сама со всем справлялась прекрасно.

Кстати, видела она меня. И странно это, потому как, после четырёх лет от роду вы, люди, нас домовых видите, если мы только сами этого захотим, как я с тобой, к примеру. А Ленка меня замечала, когда она сама хотела. Поначалу, немного пугало это, потому, как дар подобный – первый ведьминский признак, но потом я успокоился. Не похожа была Ленка на ведьму, хоть и была сила в ней. Небольшая, но была. Её б к бабке Акулине в ученицы отдать, знатная бы ведьма получилась, но та давно учениц уже не брала, мирно себе на болоте в двух верстах от Танаевки жила, мухоморы сушила, и самогон гнала для личного пользования. Иногда только грозу какую-нибудь вызывала или на кладбище хулиганила, если не видел никто. Потому как старенькая уже была по вашим меркам человеческим – лет под двести. Но, больше чем на сто не выглядела, что правда – то правда, врать не буду. Про Акулину я чуть попозже расскажу, потому, как в истории этой без неё, понятно, не обошлось, в нашей местности без неё, вообще, редко какая история обходится.

Сейчас самое время вспомнить о Власе Мутном. Бывают на свете плохие люди. Просто плохие. Это только ваши философы городские говорят, что люди по определению - все хорошие, а просто обстоятельства их портят. Они просто с Власом Мутным не встречались.

Поганцем он был редкостным с детства. С ним даже тогда никто из пацанят водится не хотел, потому, как, все знали: с Власом свяжешься так розог обязательно получишь, а он как был, так сухим из воды и выйдет, дурачком непонимающим прикинется. Никогда его на деревне не любили. Вся гниль и пакость от него шли: подсудить кого на драку с кольями и мордобоем, чуть не до смертоубивства – тут он первый, а как отвечать, так и нет его. Прикинется агнцем, ничего не знаю, ничего не ведаю… А потом ещё какую-нибудь пакость учинит. И виноваты всегда другие. И били его за паскудность эту, и по другому наказывали, а всё в прок не шло. Дерьмо, а не человек. Когда его на Войну забрали, вся деревня с облегчением вздохнула. Да рано…

Правда, видать, говорят, что Богу на Небесах плохие тоже без надобности. Серёга Носков, Олежка Боков, да и другие парни, что с германцами воевать ушли, все сгинули – кого пуля немецкая подкосила, кого болезнь неожиданная, кого революционная метла. А Влас вернулся.

Одна рука, правда, плетью висит, ранили его где-то в Польше, и челюсть перекосило, так что понять его только с трудом можно, но гадости всякой он поднабрался с избытком.

Теперь я отступлю от темы немного. Вот мы, нечисть, по-вашему, мы ведь тоже разные бываем. Я, к примеру, или Васька-леший, да хоть и Кузьма, хоть и не любим мы друг друга… Ну, так вот – мы нечисть спокойная, местная, нас не задевай – мы не тронем. А, если чего, так и договориться можем.

Нежить – дело другое. С ними не договоришься. Упыри всякие, вроде Варьки Сапожниковой, или другие мертвяки ходячие. У них мозгов нет – только цель. С ними говорить без толку – их сразу уничтожать надо, если получится.

А ещё черти есть. Или «бисы», по-нашему. Мы с ними не общаемся, да и не надо нам это – мы: нечисть честная, а бисы, они паскудники известные, им зло делать, как нам дышать. Подчиняют себе человека, обычно, потому как, сами-то по себе они слабые и мелкие, с мыша размером, не больше, а потом начинают человека этого всякие паскудства совершать заставлять. Если человек сильный, так он их сам себе подчиняет, и черти эти на него работать начинают. Почти все колдуны такие. Если человек не очень силён – он с ума сходит. Да, да – те же убогие бисов видят постоянно, но не поддаются им, борются с ними, но… Не всегда получается. Дурачков у церкви видал? Так это то, о чём я говорю.

А ещё есть те, кто поддались. Вот этими-то бисы и командуют, что угодно делать могут заставить. Влас-паскудник как раз из таких и был…

Видать, случилось с ним на Войне что-то, и бисы в нём поселились. Начали им командовать. Нет, с виду – нормальный человек, на других людей не кидается, укусить не пытается. То, что пьёт по-чёрному – эка невидаль. На его работе, пожалуй, запьёшь: золотарём Влас в совхозе работал, дерьмо убирал. С утра до вечера на колымаге своей с бочкой вонючей раскатывал, нужники чистил. Это, когда не сильно пьян. А если нажрётся, то под телегой своей валяется, слюни пускает и бубнит чего-то под нос. Так что и относились к Власу в деревне не многим лучше, чем к дерьму, которое он вывозил. Но, тут даже не в профессии дело, а в человеке. Просто совпало так.

А в последнее время, стали черти Власа ещё больше донимать. Шага он ступить не мог, что б пакость какую-нибудь втихаря не сделать. Мимо колодца пройдёт – плюнет обязательно, мимо собаки – пнёт непременно, если получится кошку поймать – придушит за милую душу и к хозяевам на огород подбросит. А ещё лучше: к соседям хозяев, если у тех собака есть, дескать, она это котейку придушила. Просто так, из паскудства, что б поссорить людей.

Был бы Влас грамотным, он бы на всю деревню доносы строчил, благо, время такое пришло. Но не знал Влас Мутный буквенной грамоты, иначе б многие в деревне слезами кровавыми умылись. Это то, как раз, в его духе было: тихонько, по подлому, а жизнь человеку испортить, а то и вовсе со свету сжить.

Дуську Влас тихо и люто ненавидел. Он то, коренной, можно сказать, сельский пролетарий, дерьмо возит и в дерьме живёт, а она, кулацкое семя, всеобщим уважением пользуется. Может и не любовью, не допускала Дуська никого близко к себе, даже подруг на ферме держала на расстоянии, но уважали её сильно. Чья же власть сейчас – бедняцкая или кулацкая? Почему от классово близкого Власа все нос воротят и в упор не замечают, а с Евдокией и сам Председатель поручкаться первым никогда зазорным не считает? Очень эта несправедливость грызла Власа изнутри. Но сделать что-то против Дуськи он просто боялся. Наоборот, всегда пытался услужить как-то, то огород вскопать предложит, то нужник почистить. Но Дуська всегда отказывалась, бабским своим нутром падаль чуяла.

Ленка, другое дело, святое дитя было, зла от людей, по большому счёты и не видавшее никогда. Хоть и говорила ей Дуська, что много на свете плохих, злых людей, Ленка не верила, всех по себе судила. Она не то, что Власу, а и бродяге любому могла и воды вынести или поесть чего. Не верила она в нехороших людей, как вы сейчас в городах в нас домовых не верите.

А ненависть во Власе к Дуське уже даже не тлела, а разгоралась мрачным таким бесовским огнём. Понятно, почему «бесовским», чертята то этот огонь и разжигали. Власову то душу они давно обглодали почти досуха, теперь им новая пища нужна была, знаю я эту проклятую породу.

Так это и случилось…

В начале лета это было. Жара уже стояла страшенная. Но, жара ни жара, а у скотницы – самое горячее время, так что Дуська целыми днями на ферме пропадала. Но спокойна была за собственное хозяйство, потому как Ленка к безделью тоже не приучена была. Пока мать в совхозе стране удои делает, дочка дома тоже и минуты спокойно не сидит. То моет что-то, чистит, то готовит, да ещё и шить недавно научилась неплохо, так что – всегда при деле. Тогда она, кстати, как раз шила что-то: то ли платье материно старое обновляла, то ли просто салфетку какую-то узорами покрывала, не помню уже. Я ж тоже занят был, под крышей один брус почти прогнил совсем, так его выправить пытался. Не спрашивай, как, не сумею объяснить, у вас людей топор, пила или рубанок, а мы с деревом по-другому общаемся.

Только чую – запах. Смрадный такой, но знакомый. Не иначе, Влас на бочке своей мимо пробирается. Краем глаза из-под кровли глянул, точно он. У калитки Дуськиной затормозил чего-то… Да и чёрт с ним, своих забот хватает.

Потом слышу разговор какой-то внизу. Тут-то я уже напрягся, к щели чердачной кинулся, смотрю вниз.

А там Ленка Власу, который в дверях мнётся, узелочек какой-то протягивает:

-Вот, дяденька, Влас. Тут восемьдесят восемь копеечек, больше нету. Вам бы у мамы спросить, да она на работе сейчас…

Влас морду свою щетинистую в ухмылке оскалил:

-Спасибо, Леночка, и этого хватит, отдам скоро. Просто очень сейчас нужно. Ещё раз спасибо, это ж какая помощница знатная у Евдокии растёт. Вся в мать.

И лапищу свою грязную тянет, по голове девчонку погладить. Я б и закричать, да кто меня услышит, та же Ленка только на Власа и смотрит. Потом, как почуяла чего, попыталась неловко уклониться, но так, без старания, видно, что обидеть человека не хочет.

Влас волос её только слегка коснулся, а тут у него из рукава как мышонок чёрный выскочил. Только не мышонок это, я знаю, не бывает таких мерзких мышат. И быстро-быстро тварюжка эта шнырк за воротник к Ленке. Тут то Влас руку почти сразу отдёрнул и оскалился повторно:

-Спасибо Леночка, ещё раз. Выручила старика. Я на днях загляну долг отдать, - и, не оглядываясь, поковылял к своей вонючей телеге с бочкой.

А и чего ему оглядываться-то? Дело он своё сделал, чертёнка к девчонке доверчивой и чистой подсадил. Я чуть не завыл от горя и бессилия, ну не умеем мы домовые с пакостью этой бороться. Только люди могут, да и то, не у всех получается. И, конечно уж, не у девчонки слабосильной. Мать её, скорее всего бы и сдюжила, но не она. Оставалась, конечно, надежда, что всё обойдётся. Ленка ведь тоже не из простых, как я говорил, дар у неё был, но…

Когда Дуська с работы пришла, еле ноги приволочила, как говориться, Ленка тихонько в уголке сидела. Бледная, истаявшая, как свечка стеариновая, голову на плечо уронила. Вышивка её тоже из рук выпала, на полу валялась.

Дуська, как волчица к ребёнку своему бросилась, ухо к груди приложила – нет, живая, хотя и покраше в гроб кладут. Раздела дочку быстрее и в кровать уложила. Молока вскипятила, масла ложку, в него бросила мёду столько же и сала барсучьего топлёного – первое средство при любых хворях, хоть и гадость редкая. А Ленка уже и пить не может, не осталось в ней сил. Ну, пару-тройку глотков сделала, всё же.

С утра выпросила Евдокия у председателя двуколку и поехала в село соседнее за фельдшером. Наш то уже года три, как дуба дал от спирта казённого. Да и толку то от него было, если честно… У нас то народец больше бабкиными средствами лечится, а помирает или от перепою, или от старости или от случаев каких неожиданных – болеют редко у нас. Так что в деревне коновал загораздо важнее фельдшера.

Вот и от того привезённого толку мало было. Трубкой своей он Ленку послушал, ещё чего-то поколдовал по-своему, по научному, и только плечами пожал: «Абсолютно никаких патологий не наблюдается, по всем показателям – совершенно здоровый ребёнок».

-Ты сам то веришь себе? – нехорошо так поинтересовалась Дуська.

-Нет, - честно признался фельдшер, - но и объяснений не нахожу. Не известна науке такая болезнь.

Потом саквояжик свой собрал и пешочком обратно к себе в село отправился. Не хватило, видать, совести у человека обратно себя отвезти потребовать, видать вину какую-то за собой чуял.

А Дуська на этой же упряжке в приходскую церковь отправилась. Тоже, конец неблизкий, церкви то в окрестностях в последнее время по пальцам одной руки сосчитать можно было. Не знаю уж как, но притащила она в дом батюшку, уже на ночь глядя. Вот тебе и «партейная»…

От батюшки толку было не больше, чем от фельдшера. Вокруг походил, кадилом помахал и посоветовал на Бога вашего уповать. Потому, как сам помочь ничем не может. Это то понятно, всех, кто могли, уже лет двенадцать, как в расход (по вашему выражаясь) пустили, остались только вот такие кадильщики. Этот, правда, двуколку и для обратного пути попросил, но Дуська так на него глянула, что тот счёл за лучшее побыстрее убраться на своих двоих.

На следующее утро собрала Дуська нехитрый гостинец и на болота отправилась. К Акулине старой. Вернулись уже вдвоём.

Бабке Акулине одного взгляда на Ленку хватило. Покачала головой недобро, руками над дитём несчастным поводила, а потом отрешённо так на лавку уселась и в окошко уставилась. Минут пять молчала.

-Плохие новости у меня для тебя, Евдокия, - наконец прошамкала она почти беззубой свой пастью. – Считай, нет у тебя больше дочери.

Дуська, похоже, чего-то подобного уже ждала, но всё равно, ноги у неё подкосились, и, не будь за спиной у лавки, уселась бы она прямо на пол. Обычно, горящие жизнью глаза как-то сразу потухли, да и сама Евдокия как-то опала, словно меньше стала.

-Объясни, - тихо попросила она через пару минут.

Акулина только пожевала беззубыми дёснами.

-Чего тут объяснять, сглазили девку твою. Чёрта в нутро подсадили, - бабка только покряхтела. – Эх, знать бы, кто тот паскудник, что это учудил… А дочке твоей осталось от силы дня три, тут даже я помочь не сумею. Если б сразу, да и то – навряд ли, разная сила у нас. Так что, Дуся, ты уж меня извини, но помочь тебе никто не сможет, как и Ленке твоей, маленькая она ещё, слабая. Я бы рада, но… Гроб готовь.

Дуська цветом лица вровень со своей дочкой умирающей стала. И снова огоньки в её глазах зажглись. Только не такие тёплые, как при встрече с Трофимом, а просто-таки огненные и в то же время - ледяные. Словно решила она для себя всё.


-Найти эту тварь ты можешь? – каким-то чужим, бесцветным голосом поинтересовалась она.

Вот тут уж и мне страшно стало не на шутку. Если бы Смерть говорить могла, именно таким бы голоском она бы и общалась. А Дуська тогда уж очень на Смерть похожа была.

Акулина же смерила её слезящимся взглядом и уважительно кивнула:

-Ну, это то, как раз, дело нехитрое. Только ты сама его и найдёшь. Пакостник этот, что дочку твою со света свёл, первым объявится. Правило у них такое, - Акулина снова пошамкала беззубым ртом. – Не может он чёрта своего оставить, ему потом самому жизни не будет. Так что, сделай так. Когда, - бабка искоса глянула на кровать с лежащей в забытьи Ленкой, - это случится, ты сразу ни кому не говори. Бабок плакальщиц и вообще кого-то ещё не зови. Ирод этот сам к тебе первый заявится без приглашения. Тогда, слушай меня внимательно, - бабка насупилась и принялась нервно копаться в своих неисчислимых юбках, после чего, наконец, выудила откуда-то снизу маленький белый свёрток. – Тут игла заговорённая. Как знала, с собой захватила. Воткнёшь её в притолоку, после того, как гадёныш этот к тебе в дом войдёт. Это его к месту, где он сядет, привяжет, не сможет он ни встать, ни отойти. Тут уж – сама решай и действуй. Если духу не хватит, отпусти его, только мне потом скажи, не люблю я, когда в моих местах пакость такая творится. Только, - бабка усмехнулась, - у тебя хватит, я вижу. Потьминых то я, почитай, не первый век знаю…

Дуська последние слова как и не слышала. Свёрточек с иголкой приняла и на груди спрятала, как сокровище какое. Акулина же ещё немного покряхтела по-стариковски и назад к себе на болото отправилась.

На другой день Дуська у Председателя отгулы выпросила. Про беду её уже все знали, поэтому вопросов никаких и не возникло. Председатель ещё поинтересовался, может помощь какая нужна. Евдокия только головой тряхнула.

А про то, что сразу после этого она к Яшке-плотнику заходила, не знал никто. И Яшку Дуся предупредила, что б тот я язык не распускал. Тот и не спорил ничего понимающе, но заказ принял. Уже вечером, когда стемнело, приволок он к Евдокии на двор небольшой такой гробик. Может и не бархатом обшитый, но добротно сделанный – ни щёлочки, ни заусенчика.

Спрятала Дуська гробик до времени в сараюшке во дворе.

А уже через два дня вечером, когда только собаки по дворам брехали, а людей уже не наблюдалось, перетащила Дуська гробик этот в избу.

Ленка ещё прошлым вечером в забытьё впала, но не металась в горячке, а просто угасла. Только вздохнула глубоко один раз и больше не дышала.

Дуська же, как и тогда, когда ей весть о смерти мужа с отцом принесли, не завыла, не забилась в истерике. Просто лицо к потолку подняла, всхлипнула, как волчица взрыкивает, когда разорённую нору находит и затихла.

Умерла Ленка вечером, как только стемнело. Никого тогда Евдокия на помощь звать не стала: сама воды наносила, дочку обмыла, причесала и в платье нарядное из собственного свадебного перешитого той же Ленкой нарядила. Потом на руки взяла и в гробик маленький, Яшкой сделанный, переложила. Стол, с гробом на угол развернула, а в изголовье иконы поставила, уже лет с пять в сундуке хранившиеся и света не видавшие. А и пусть, что партейная: Ленину – лениново, а Богу – богово. Так за трудами этими скорбными ночь и пролетела. Только когда уже светать стало, задремала Дуська у гробика, точнее, в какое-то мутное забытьё впала.

Но ненадолго.

Уже где-то через полчаса знакомый скрип раздался и в дверь поскреблись. Как будто собака под дверью нагадила и дерьмо своё зарывает. Дуська встрепенулась и открывать отправилась.

За порогом Влас стоял. Помятый, будто пил всю ночь, глаз подбит, не иначе с телеги своей громыхнулся, дерьмом от него разит, хоть нос затыкай.
-Привет, Евдокия, - говорит, - я тут того, должок принёс, дочка меня твоя выручила один раз, можно ей «спасибо» сказать?
Евдокия стоит, глаз с него не спускает, а Влас, трусоват он был, как говорилось уже выше, мнётся, по карманам хлопает, и на Дуську не смотрит. Потом нашёл, обрадовался:
-Вот, - узелок протягивает, - дочка мне твоя дала. Только не пригодилось, зря побеспокоил. Восемьдесят восемь копеечек, как одна. Могу я ей отдать? Она ж, небось, в секрете на что-то копила…
Дуська только кивнула мрачно: проходи, отдавай…
А Влас уж быстренько в комнату прошмыгнул, как только Евдокия с дороги убралась. И встал, вроде как, ошарашено перед гробом.
-Это ж как, - бормочет, а морда довольная, как у кота сметаны нализавшегося.- Нельзя ж так… Ты что ж и не сказала никому?
-Не успела, - как сплюнула, процедила Евдокия сквозь зубы, - ты первый новость узнал. Долг то отдавать собираешься?
Влас потерялся, но пришёл в себя:
-Ай, конечно, - опустил он кулёк с медяками возле гроба, - горе-то какое…
И ещё раз, на прощанье, девочку мёртвую по волосам погладил. А из волос тот же чертёнок мерзкий шнырк к нему в рукав. Влас аж в улыбке растёкся. Но в руки себя взял, снова скорбный вид напустил.
-Как же ты, Евдокия, теперь? - состроил он скорбную рожу. – Если подмогнуть чего, так ты только скажи. Я завсегда.
Евдокия даже не усмехнулась.
-Знаю. Помянешь дочку мою?
Влас артачиться и не подумал:
-Святое дело. За что другое: ни-ни, а за это…
Дуська дальше и не слушала. Порезала в тарелку огурцов солёных, и четвёрочный стакан самогона из бутыли налила.
Влас даже стоя заёрзал из стороны в сторону:
-Ты того, не подумай, что я ради этого. Про меня разные гадости говорят… Но я чисто из уважения и соболезнования….
-Ага, - мрачно кивнула Евдокия, - садись и пей.

Влас, уважительно кланяясь, сел на поставленную на рогожку табуретку у печи, потом, зажмурившись, словно амброзию небесную пил, вылил в себя стакан самогону. Довольно хрюкнул и бросил в рот кружок солёного огурца.

В тот же момент Евдокия воткнула в Хасан Габдрашитович, входной двери заговорённую швейную иглу, подаренную бабкой Акулиной.

Влас попытался подняться на ноги, но не смог, как будто кто его за задницу к табурету приколотил. Недовольно хмыкнув, Влас попытался ещё раз, потом ещё… Наконец, дурашливое выражение сошло с его придурковатой рожи.

-Сама догадалась, или надоумил кто? – каким-то не своим голосом поинтересовался он. – Ну, и что дальше?

-Для тебя – ничего, - сообщила Евдокия и с размаху впечатала чёрный от времени топорный обух в висок Власа.

Раздался странный звук, словно кто-то пробил молотком толстый лёд на болоте. Сначала удар, как дерева об дерево, а потом омерзительный «чвак», словно нечто твёрдое и тупое вошло во что-то вязкое и мягкое. Влас выпучил глаза, из ушей его, носа и рта хлынул поток чёрной вонючей крови, а потом он медленно, как бы нехотя, свалился с табурета, уткнувшись носом в грубую ткань половика.

Дуська времени тоже зря не теряла. Убедившись, что Влас мертвее любого мёртвого, она сноровисто обмотала голову трупа грубой тканью «дорожки», откинула крышку подпола (у нас погреба делают прямо под кухней, что б далеко не ходить), и столкнула труп золотаря прямо вниз, туда, где хранились банки с соленьями и вареньем.

На полу осталось не больше, чем пара пятнышек крови, на которые Дуська даже внимания почти не обратила – просто затёрла половой тряпкой, что б глаза людям не мозолили.

Тут уж, совсем рассвело. Дуська вздохнула тяжело, платок чёрный на голову повязала и из дому отправилась. За калиткой, что было сил, кобылу Власову по крупу хворостиной хлестнула, что б шла отсюда, глаза людям не мозолила. Та и побрела себе…

Евдокия же по односельчанам пошла, весть скорбную сообщить. Слухи у нас разносятся быстрее, чем птицы летают, только три дома соседних Дуська и обойти успела, а уже вся деревня в курсе была, какое горе с ней приключилось.

Первыми, как водится, бабки кладбищенские, на ворон похожие налетели. Дуську окружили, от гроба оттеснили, считай - все заботы на себя взяли. Соседи мужики, не спрашивая, на кладбище отправились могилу копать. Потом визитёры потянулись, последнее «прости» сказать и Дуське соболезнование проявить. Председатель одним из первых заявился, на угол с иконами косо так, неодобрительно глянул, но от нравоучений воздержался, понял, что не к месту и не ко времени. «Крепись, Евдокия», - только и сказал.

Ближе к вечеру, когда уже почти все односельчане последний долг Ленке отдали, Акулина заявилась. К гробу даже не подходила, просто носом из стороны в сторону поводила, и губы поджала озабоченно. Бабки-плакальщицы на неё покосились очень недобро, но даже не пискнули: боялись Акулину в селе побольше, чем товарища Сталина, а уж с Председателем-то и сравнивать смешно. Старуха же к Евдокии тихонько подсела, и шептать на ухо что-то начинала. Евдокия видно, что понимает, только эмоций у неё на лице немногим побольше, чем у истукана деревянного. Разве что, головой изредка кивает. Акулина сказала ей всё, что хотела, потом пузырёк какой-то маленький протянула, который мгновенно в платье чёрном Дуськином исчез, и назад засобиралась.

Как совсем стемнело, Евдокия старух из дома выставила. Те, вроде как, собирались тут всю ночь сидеть, только Дуська так на них глянула, что ворон этих словно метлой сдуло. Осталась Евдокия одна с Ленкой. Ну и я, конечно, как водится, сверху на чердаке сижу, всю сцену эту грустную сквозь щели наблюдаю.

Эх, и плохо мне тогда было… Не говоря уж о том, что Хозяйкой Евдокия была получше многих, а Ленку то я вообще любил как дочь, если б у нас домовых могли дочери рождаться, тут ещё и другое что-то наложилось.

Мы ведь дом, в котором живём, как себя чувствуем. Если стены подгнили, так у нас суставы ноют, если дверь перекосилась – зуб болеть начинает и так далее. А сейчас, чувствую, что-то такое нехорошее с избой творится, что чуть не наизнанку выворачивает. Снизу откуда-то такая гадость прёт, что хоть беги без оглядки. Так и валялся я на чердаке, мало что понимая, и то ли Дуську, то ли себя больше жалея. Очень нехорошо мне было тогда, одним словом…

Дуська же, как сидела, так у гробика и сидит, как изваяние. Ни на шаг не отходит. Только в лицо дочки своей мёртвой смотрит, а уж о чём думает… Скорее всего, ни о чём, просто прощается. И не слезинки, как будто выпил её слёзы до дна кто-то другой. С первого взгляда и не скажешь, кто большим покойником выглядит – дочка или мать.

Ночь уже на вторую половину перевалила, когда всё это началось. Я, понятно, первым почуял, аж все волоски на затылке дыбом встали, как на кошке. Сначала, шорохи какие-то неясные в подполе, словно очень медленно кто-то там двигается, неуверенно так. Потом уже погромче, банка какая-то упала и разбилась, тут уж и Евдокия напряглась, потом, вообще началось…

Дуська баба запасливая была, солений-варений у неё ещё с прошлого года в подполе достаточно оставалось. А тут, словно ветер там внизу пронёсся шквальный: стекло бьётся, удары глухие, потом снова звон. Семи пядей во лбу быть не надо, что б догадаться, кто-то очень злой там внизу беснуется и крушит всё вокруг себя. И даже понятно кто.

А Евдокия, как и не происходит ничего такого страшного, в лице не изменилась совсем. Только с табурета поднялась, к печке подошла, топорик давешний, недавно от крови оттёртый, из-под неё вытянула и, как ни в чём не бывало, снова у гроба уселась. Но видно, что готова она ко всему, ждёт просто.

Потом в дверцу подпола снизу что-то глухо бухнуло. Сильно так, аж весь дом задрожал. Потом ещё раз. На погребах никто серьёзные замки не ставит, незачем, вот и у Дуськи простая такая щеколда была на четырёх гвоздях хлипких. Горшки с вареньем они, знаете ли, привычки такой из подпола на волю вырываться не имеют.

Гвоздики уде после второго удара наполовину из досок вышли, а после третьего и вообще в сторону отлетели, вместе с защёлкой. Потом дверца эта приподнялась, ненамного, ровно настолько, что б в неё рука просунуться могла.

А рука. Скажу я вам та ещё. Даже не рука, клешня настоящая. Посиневшая до черноты, вся в порезах каких-то, ногти, испокон веку, казалось, не стригшиеся, серые, с траурной окаёмкой с краю. Потом снизу ещё надавили, и крышка откинулась.

Дуська спокойно так, как и не происходит ничего страшного, с табурета своего поднялась, топорик поудобнее перехватила и к открывшемуся люку направилась неторопливо. А оттуда уже появилось нечто и вовсе непотребное. Даже не голова, а ком какой-то бесформенный. Волосы от крови в колтун слиплись, борода сосульками во все стороны торчит, пятна чёрные, правый глаз в картофелину бесформенную, тёмными прожилками покрытую, превратился, зато левый по сторонам таращится, на месте не стоит ни на секунду, как белка в колесе. В пасти раззявленной жёлтые, зубы мерзко отблескивают, а язык, почерневший уже, наполовину виден. И страхолюдная нежить эта силы напрягает все, что б из погреба выбраться.

Дуська почти вплотную к провалу, из которого чудище это мертвяцкое почти уже выбралось, подошла, примерилась и рубанула. Прямо по шее. Только вот таланта палаческого у неё не было, да и то сказать, она ж доярка знатная, а не забойщик знаменитый. Топорик только и без того мёртвые мышцы на шее слева перерубил, да в кости и застрял. Евдокия едва-едва его выдернуть успела, потому что мертвяк в её сторону так резво лапой махнул. Что, ещё б немного, и задел бы.

Влас из подпола, как жаба, брюхом на пол вывалился, и встать попытался. Нелегко ему это давалось. Точнее, чертям, что трупом его командовали. Потому, как от поганца Власа в этом теле только мясо гнилое и кости оставались, бисы им командовали. А они маленькие, слабосильные. Потому и дёргался труп Власа Мутного, как вша на гребешке. Евдокия этим замешательством воспользовалась, сзади труп обошла и ещё раз, от всей души, топором по затылку приложилась.

Глухо хрустнуло. Задняя половина черепа Власа повисла на длинном лоскуте серой кожи, где-то в районе лопаток трупа, а из открывшейся дуры стали вываливаться наружу мерзкие серые ошмётки. Мертвяк медленно поднялся с колен, растопырил пальцы и стал дёрганной, шатающейся походкой приближаться к Дуське.

Тут уж и она отступила на пару шагов. Понятно, страсти-то какие, любая нормальная баба давно уже без чувств валялась, но не Евдокия. Решила видно, драться – так драться, а в обморок падать потом будем. Труп Власа, тем временем, крабьей походкой к убивице своей подобраться пытался. С трудом ему это давалось, заносило его из стороны в сторону, натыкался он на всё, что на пути не попадалось, но шёл, как пёс сыскной по Дуськиным шагам один в один.

Видать, поняла Евдокия, что одним только топориком с ужастью этой ей не справиться. Потому и нырнула рука её в складки траурного платья. Нащупывая пузырёк, подаренный старухой Акулиной. Зубами выдернула она пробку и выплеснула содержимое в оскаленную морду наступающего страшилища.

В склянке порошок какой-то был. Видать, едкий, зараза, потому что мертвяк за горло своё, уже и без того наполовину порубленное топором Дуськиным схватился и согнулся, словно душит его что. Зашатался, пуще прежнего, но на ногах устоял.

Зато, другое тоже случилось. Из гробика, где труп Ленкин лежал, тонкая такая, как спица, детская ручка показалась. За бортовину гроба схватилась, напряглась, и вот – Ленка покойница уже в гробу сидит. Потом медленно так, понятно окоченела ж давно вся, на колени привстала в платьице своём белом, и вдруг – как прыгнет.

Приземлилась она в аккурат на спину грязного трупа Власа. За шею обхватила, на себя тянет, шагу ступить не даёт. Дуська, которая только что с мертвяком топором насмерть рубилась, аж с лица спала. А Ленка говорить пытается, хоть и горло мёртвое её не слушается, больше на шипение змеиное похоже: «Икххоооонаааа, икххонна….».


Евдокия замерла на мгновенье, да и понятно: по комнате страшенный мертвяк кружит, клешнями своими как мельница размахивает, а на спине у него собственная Дуськина дочь-покойница сидит, падаль эту могильную сдержать пытается. Потом, наконец, очнулась.

Метнулась в угол, где пара икон со свечкой стояла, схватила одну, очень старую с Николаем Угодником и со всей силы ударила труп Власа Мутного по голове…

Мертвяк даже не завыл. Как звук этот назвать не знаю, но, словно, нутро у него лопнуло и всё дерьмо накопившееся в звуке выплеснулось. Не дай Бог, еще, когда такое услышать.

А икона треснула, точнее – развалилась, видать очень старая была. Одна то половинка ещё ничего, а вот вторая – в щепки. Но щепки острые, добротные. Подхватила их Дуська и в то, что от глаз Власовых осталось, воткнула.

Мерзкий труп замер. Словно судорога прошла по неживому телу. Ленка тоже с него соскочила и застыла немного в стороне, покачиваясь, словно пьяная. Влас же горлом заклокотал и навзничь упал плахой. Так и затих.

Дуська же только на дочкин труп оживший и смотрела. На мгновение даже мелькнула мысль, что Ленка её ненаглядная с Того Света вернулась, но… Нет, труп дочки трупом и остался. Только в голове всплыли, как ниоткуда, произнесённые таким родным и любимым голосом слова: «Не волнуйся, мама, у меня всё хорошо. Я у Боженьки уже, знаешь, как тут здорово?».

Впервые, за все прошедшие дни по Дуськиной щеке скользнула одинокая слезинка:
«Нет, дочка моя любимая, не знаю пока».
«Скоро узнаешь, восьми лет не пройдёт, как встретимся».
«Так неужто партийных в Рай берут?».
«Мама, в Рай не по партбилету – по делам пропускают. Мне пора, извини, но ты не скучай и не переживай за меня, мне хорошо».

Дуська рванулась к дочериному трупу, но тот внезапно вытянулся, как струна и упал с деревянным стуком на пол. Так живое тело не падает.

Дуська же тело Ленкино на руках подняла, в гроб переложила, и кружева на платье расправила. Потом медленно, как бы вспоминая давно прошедшее, перекрестилась.

Измочаленный вонючий труп Власа она снова, в подпол скинула. Как грязи кусок – некогда с ним возиться пока было.

Хоронила Ленку вся деревня. Без попов, понятно, такой активистке, как Евдокия священников звать даже на дочерины похороны зазорно. Шаг этот её оценили, даже из райкома соболезнующие телеграммы пришли.

Дня три четыре после похорон Евдокия каждую ночь спускалась в подпол с топором и пилой. Звуки оттуда доносились самые мерзостные, надо вам сказать. А потом, уже ближе к утру, пробиралась Дуська к свинарнику, но не к самому хлеву, а ко двору, где свиней днём выгуливают, поросячьим дерьмом по колено полному, и высыпала туда из пропитанного тёмными пятнами мешка какие-то куски. Свиньи, они ведь всякую гадость жрут: по ним, что дерьмо, что Влас – без разницы.

Самого Власа хватились только недели через две. Не нашли, понятно… Да и чёрт с ним, решили все в совхозе, может в овраге каком шею сломал или утоп. Кто вот только дерьмо сейчас будет убирать? Но в то время уже начали ссыльные появляться, к любой работе согласные, так что вопрос сам собой решился.Через несколько лет Война началась. Тут Дуське как вожжа под попала. «Хочу на фронт, и всё» - и не сделаешь с ней ничего. Достала все комиссариаты, чуть не до Товарища Сталина в письмах дошла. Чёрт с ней, решили в Крайкоме, опять-таки, передовица-ударница, пример для советских женщин – пусть воюет. В снайперши её, конечно, брать нельзя: не девочка уже, возраст, не те нервы, и, по той же причине, в «ночные ведьмы» она не сгодится, а вот в санитарки – самое то. Пусть символом ещё разок поработает, ей не привыкать.

Почти сразу госпитальный эшелон, в котором ехала «символ» попал под бомбёжку. Не выжил почти никто, очень уж плотно накрыли. Две недели Дуська и четыре, чудом уцелевшие, бойца скрывались по лесам, пока не набрели на партизанский отряд Товарища Еремея. Тут у Евдокии новая жизнь началась, партизанско-героическая. Поезда под откос пущенные, патрули немецкие на дорогах расстрелянные, мосты взорванные – везде отметилась Чёрная Евдоха. Даже медали ей с самолётов с Большой Земли сбрасывали, один раз – даже орден, это когда она со своими архаровцами генерала фрицевского беспечного в плен взяла. Хотя, кто ж тогда знал, что в машинке этой генерал раскатывает? Но, орден – он орден и есть.

Примерно, через полгода после того случая с генералом пошла она в ближайшее село на встречу со связником. А с тем уже местные полицаи плотно поработали. Настолько плотно, что встретил Евдокию не связник, а взвод эсесовцев. Ну, гранату-то она с собой всегда брала, на всякий случай. Итог: шесть мёртвых немцев и Дуська. Тоже неживая. Такая вот судьба.

«Так что, - Евграфыч поворочался на печке, стараясь поплотнее прикрыться стёганым одеялом, видавшим гораздо лучшие времена, - Ты, Санька, тыщу раз подумай, прежде чем с какой бабой пожениться надумаешь. Женщины ваши, они ведь существа такие, непредсказуемые. А иногда – и опасные… Ты, того, тоже спи, давай, если заснуть сможешь….»"
© Завхоз

[Реновод]

"Контрразведка на страже судомоделизма
(история реальная)

В детстве был у меня друг и одноклассник Димон Сомов. Любили мы с ним конструировать и создавать различные модели плавающих средств. Благо жили в 30 метрах от отводного канала. Вот и в тот 1983 год, учась в 5 классе обыкновенной московской школы, мы за рубль приобрели у одного «барыги» из 7-го класса корпус от обыкновенного старого пластмассового игрушечного катера, который новый-то стоил 3 рубля с копейками. К процессу подошли творчески, приняли во внимание советы его отца - конструктора КБ «Энергия», плюс приложили наши необузданные фантазии собрать быстроходный катер. Если честно, то Димон от меня более отличался врожденной инженерной мыслью. Я в его проекте, учитывая, что он главный конструктор, являлся, наверное, начальником цеха сборки. Возможно, это так называется в промышленных кругах. Таким образом, мы решили создать супер-катер на подводных крыльях с высокооборотистым электродвигателем. Учитывая, что были летние каникулы - работы проводились у меня на балконе, который на тот момент являлся «верфью» изготовления нашего «особо секретного изделия» с определенным графиком работы. В 8-00, когда Димон приходил ко мне домой, научный совет КБ начинался с завтрака, который заботливо готовила и приносила к нам в «цех» моя бабушка. Затем работа и обед, ответственной за который была так же бабуля, и продолжение на благо отечественного судостроения. Через 3 дня кропотливого труда собранный и блестящий свежей нитрокраской катер «Волжанец»», как мы его нарекли, стоял на стапелях нашей «верфи». Окончание сборки проекта было обмыто вишневым компотом. Правда, двухлитровую банку пойла мы об корпус катерка не разбивали. Ограничились тем, что моя набожная бабушка его перекрестила, а я натянул на мачту сшитый флаг СССР. Настало время испытаний и спуска на воду нашего детища. Церемония была назначена на 10 утра следующего дня. Ни я, ни, как я узнал позже, Димон, перед ответственным днем не спали. Спуск судна на воду - это вам не баран икнул. Тревожно...
В восемь часов утра «главный конструктор» стоял у меня в «цеху», внимательно оглядывая наше детище. Я подготавливал новую батарейку и с важным видом рапортовал о полной готовности судна к испытаниям.
- Леску взял?
- Вот...
- Запасную батарею?
- Конечно...
- Герметичность корпуса проверил? - серьезно спросил «ГК».
- Да, конечно, проверил!!!!
- Ну, пошли! - произнес Димон, и мы двинулись к большой воде.
Выйдя на берег, мы начали приготовления к спуску нашего «Волжанца» на большую воду. Оказалось, что не было удачного причала, а посему пришлось срочно из подручных средств изготавливать то, о чем мы вовремя не позаботились. На ближайшей помойке были собраны бруски, доски и сооружена нехилая пристань.
Всё, день Х настал!!! Ура, товарищи!!! Я запустил двигатель, из-под кормы пошел мощный бурун. Швартовые «ГК» «приказал» пока не отдавать, а проверить мощность судна на месте.
За всеми этими манипуляциями юных судостроителей наблюдала команда из 7 мудаков 16-18 лет от роду, которые на горке пили портвейн, горланили песни и загорали на летнем солнышке.
- Пацан, дай запущу катерок, - обратился ко мне тот, что был с гитарой и протянул лапы к нашему детищу.
- У нас первый запуск, - пытался я отогнать беду, - Сейчас испытаем, отправим в плавание и потом разрешим...
- Ты чего, салага!!! Охренел, старших не слушать!!! - в пьяном угаре сообщил гитарист и схватился за катер. Отдавать детище я не собирался.
- Э, хлопцы, чего до пацанят пристаете, - послышался добродушный голос откуда-то справа.
Мы оглянулись, в трех метрах от нас стоял небольшого роста старичок с поводком в руках, как две капли воды похожий на актера Евгения Леонова. Рядом с ним, задорно виляя хвостом, носилась маленькая беспородная собачонка.
- Да пошел ты..., - грубо ответил парубок и продолжил отбирать у меня катер. В это время к нам подошли остальные пьяные ублюдки, искавшие, куда бы выплеснуть пьяную энергию. Один из них сильно, носком кроссовки ударил псинке под ребра. Животина завизжала и опрокинулась на спину.
- Да что же вы за сволочи такие, - тихо произнес дед.
В следующее мгновение произошло что-то невероятное. Какие-то движения, удары, вздохи, стоны, хрусты... Мы с Димоном стояли в ступоре. Мы такого раньше никогда не видели. Несколько секунд и всё... Все отморозки были в глубоком нокауте. Дедушка спокойно осмотрел собачонку, погладил по голове и как к человеку обратился:
- Ну ты как, подружка? Цела? В ответ псинка снова завиляла хвостом и лизнула морщинистую руку хозяина.
- Ребятишки, вы пока посидите вон там, а я с хулиганами поговорю, - улыбнулся старик и указал на лавочку. Дважды просить нас не надо.
Старик подошел к «гитаристу», какими-то манипуляциями привел его в чувство и минуты три что-то ему втолковывал. После этого в чувства были приведены остальные поверженные. Спустя некоторое время гоп-компания, хромая и держась за разные части тела, скрылись за домами. Дедок подошел к нам:
- Ну что, морячки, катерок-то запускать будете? - простодушно спросил истребитель хулиганов, и, посмотрев на катер, грустно добавил: - Я почти на таком в 1944 за реку уходил. Красиво сделан, молодцы, дуже он у вас красивый!»
И мы запустили!!! Запустили так, что покорил он все рекорды, которые могли существовать на этом канале ранее.
Дед сидел и радовался как дитя. Потом мы вместе сходили в магазин, где старик купил нам по большому пломбиру за 48 копеек. Мы были счастливы!!! Мы были счастливы тому, что посторонний человек оценил нашу работу. Нам было приятно, что мы в свои 12 лет смогли сделать то, что поразило и удивило взрослого. А вдвойне было приятно то, что он за нас защитился.
День удался. Испытания прошли удачно, работа оценена взрослым, злодеи наказаны, а пломбир в желудке.
Прощаясь с нами, старик произнес:
- Ну что, морячки, пошли мы, а то старуха нас заждалась. И запомните, ребята, никогда не судите о человеке по его внешности.
- До свидания, дедушка! - помахали мы испачканными мороженым руками.

Прошли времена.. Десяток лет. Я стал опером. В одно из дежурств начальник направил меня на адрес:
- Селиверстов, сходи на квартиру, тем более, твой район, заодно и пообедаешь.
- А что там?
- Да хрен его знает, - отмахнулся шеф. - Вроде бы сын отца мертвым обнаружил с разбитой головой.
Пришел на адрес. Следственно-оперативная еще не приехала - ждала моего вердикта.
Дверь открыл приятный человек лет 50, и ознакомившись с моим удостоверением, вежливо пропустил в квартиру.
- Что произошло?
- Отец второй день на телефон не отвечает, вот я и решил заехать. Захожу, а он... - хриплым голосом проговорил мужчина и заплакал.
На полу на кухне в луже запекшейся крови и растительного масла лежал... тот самый старик, так похожий на народно-любимого артиста, истребитель хулиганов, главный зритель испытаний «Волжанца», а главное, человек, преподавший нам с Димоном урок: «Не судите по внешности человека». В принципе мне все было ясно - пожилой человек разлил масло, поскользнулся и ударился головой о батарею. Только на душе было муторно. Как будто в детство вернулся, в то веселое, интересное..., но каким-то извращенным способом, на какой-то неправильной машине времени.
Я накрыл лицо трупа полотенцем, вызвал судебного медика, и мы с сыном погибшего прошли в комнату. Я достал чистый лист бумаги.
- Как звали погибшего?
- Антон Николаевич Ващеев...
- Значит дедушка Антон, - тихо себе под нос произнес я.
- Что?
- Продолжайте, пожалуйста.
И рассказал мне его сын, детский хирург травмотолог, о своем отце. О добром, сильном, отзывчивом человеке. Достал с полки коробку из-под печенья и открыл ее. Там были ордена и медали. Много. Я запомнил лишь два ордена «Красной звезды» и орден «Боевого Красного знамени».
- Кем ваш отец на фронте служил, в каких войсках?
- Сначала разведка армии, потом военная контрразведка «СМЕРШ», - вновь заплакал сын, - «Лесных братьев» гонял. Окончил войну капитаном.
- «СМЕРШ», - подумал я, - Значит, он пожалел тогда тех отморозков.
Не стал я мучить мужика. Не до воспоминаний ему. У него сейчас будут неприятные хлопоты и тягостные минуты.
Я вышел на лестничную площадку, закурил и дождался СОГ. Изложил своё мнение и ушел. Не на работу, а на канал, где мы много лет назад запускали «Волжанца». Я пил, курил и вспоминал.
Через два дня я заехал в Бюро СМЭ.
- Моя версия по поводу причины смерти Ващеева подтвердилась?
- Почти, - ответил медик, - Обширный инфаркт, возможно, падая зацепил масло, стоявшее на столе. Травма получена в результате падения с высоты собственного роста. Других повреждений нет.

PS: Каждое лето с Димоном мы ездим на могилу нашего старика. Пусть тот кораблик, пущенный нами по каналу, будет твоей душей, уважаемый Антон Николаевич. Удачи тебе там, капитан «СМЕРША». "
© Важняк

[Витя]

Ахтунг! Мат!

Spoiler

Страны-участницы антикризисной конференции заседают за столом.
На месте президиума — Cоединённые Штаты Америки.
Рядом с Россией, в огромном графине, жидкость, по внешнему виду напоминающая воду.

США:
Садитесь поудобней, господа.
Повестка дня простая: нам нежный цветок лотоса.
Тревогу бить пора давно настала!
Тут речь не о размерах капитала
И разных непогашенных долгах…

Греция:
(оживлённо)
Вполне согласна. Счастье не в деньгах.

Франция:
Легко пиздеть, когда кругом халява…
(Россия делает большой глоток из графина)
Италия:
(встаёт)
Ты, США, толковая держава,
Макдональдс, Микки Маус, спору нет…
Но, мамма миа, это — полный бред!
Мне некогда рассиживаться с вами.
Что там у нас конкретно по программе?
Гераклам недостаточно бабла?
В асфальт их закатать и все дела.
Испания:
Да сядь ты, макаронное мудило!
Страна по яйца в кризис угодила,
И между прочим, не она одна,
В говне почти что каждая страна!
Терпимей будь…
США:
И я как раз об этом…
Терпением, любовью да советом
Нам дОлжно жить по замыслу Творца.
Над нами Бог, с начала до конца!
А мы друг друга топим беспощадно…
Израиль:
(из-под очков)
Простите, Бог — над НАМИ. Впрочем, ладно…
США:
Ну вот, опять… Опять пустые споры…
Месье, мадамы, герры и сеньоры,
Избавьтесь от своей душевной гнили!
Куба:
(вбегает в зал)
Прошу прощенья. Кастро хоронили.
(Россия встаёт и делает глоток из графина)
Испания:
Опять?? И что с ним?
Куба:
В этот раз инфаркт.
Израиль
(со смехом)
А помните, как Ясир Арафат…
Иордания:
(гневно)
Послушай-ка, кудрявый, может хватит?
Не всякий прав, кто только виноватит,
Своих бы рук в крови не замочить…
Украина:
А як оцi наушныкы включыть?
США:
И вновь я призываю вас к порядку!
Мир катится к всеобщему упадку!!
И это вас нисколько не ебёт?
Польша:
А кто нам право голоса даёт?
Великобритания:
(вскакивает с места)
Ирландия и Уэльс — тупые пни!
Голландия:
(медленно выпуская дым)
Америка, ты гонишь. Не гони.
Швейцария:
Нас не ебёт. Реально н-е
е-б-ё-т.
Китай:
А нас ибёт. Хотя не каздый год.
В Год Клысы нам зивётся плевосходно.
Одезду сьём. И кацество, и модно.
Немнозецько похузе в Год Длакона…
Украина:
А як умэньшыть громкость микрохвона ?
Узбекистан:
Я, например таджиков не люблю…
Германия:
Камраден, битте, цигель, ай-лю-лю! © Давайте взглянем на проблему шире:
(смотрит на часы)
Сейчас уже семнадцать ноль четыре,
Мы начали в шестнадцать сорок восемь…
Друг друга пидарасим-хуесосим…
К чему? Зачем? Ведь кризис отношений
Имеет целый ряд простых решений!
Тут главное -- отвлечься от забот.
Вы видели наш фильм <<Глубокий рот>>?
Вот там забот у главной героини…
Из Луцка тёлка…
Украина
:
Слава Украине!
(Россия делает три глотка из графина)
Беларусь:
(решительно вставая)
Мы кризяса никак не ошушшаем…
Приедьця, пасматриця, прыглашаем!
Всех угасцим картошкай и пятрушкай,
Кто не захочшет — па ябалу клюшкай!
Франция:
Такой приём… спасибо, не годится.
Вот наша бесподобная столица…
Италия:
О чём ты, лягушатник, говоришь?
Ебали мы ваш засранный Париж!
Ах, Мулен Руж! Ах, Сена! Обосраться!
А башня ваша, если разобраться —
Гора кривых железных перекладин…
Израиль:
(наклоняясь к Голландии)
Ви знаите, где прячется Бен Ладен?
Так я скажу: он прячется у нас.
Скорей всего, замешан тут Хамас.
Они теперь везде — как по Бродвею…
Ой, боже ж мой, к какому зохенвею
Придёт многострадальный наш народ?
Как думаете?
Голландия:
(покачиваясь из стороны в сторону)
(голубчик)… вот это прёт…
США:
катарсис какой-то… Так мы до утра
Решенья не отыщем ни хера…
Нам срочно нужен способ стать добрее!
Иордания:
(поднимает руку)
Пять долларов за каждого еврея,
Которому сознательный народ
Вязальной спицей нос его проткнёт!
А доброта, пожалуй, будет в том,
Что сможет он дышать немного ртом…
Израиль:
(усмехаясь)
Заветная мечта больного поца!
Беларусь:
(показывает пальцем)
А патшаму Галландия смяйоцца?
Франция:
Наверно, потому что ей смешно…
Япония:
Клянусь своим последним кимоно,
Мы тоже бы проблем не ощутили,
Беспечно хохотали и шутили,
Со всеми были б ласковы и мИлы,
Как только нам вернули бы Курилы…
(Россия делает глоток из графина)
Израиль:
С ума сошли, с историей играя…
Где ваша честь? Где совесть самурая?
В который раз я удивляюсь вами:
Как можно счастье мерять островами?
Иордания:
А чем ещё? Обрезанным хуём?
Украина:
(нетерпеливо)
Так шо с голодомором? Признаём?
США:
Опять бардак! Ну сколько можно, братья?
Вас больше не желаю примирять я!
А выступить по данному вопросу
Я предлагаю… как его… Лаосу.
Лаос:
(вставая)
Давным-давно, когда великий Будда…
США:
(раздражённо)
Так, ясно, молодец. Присядь покуда…
Кто скажет что-нибудь по существу?
Голландия:
(приоткрывает глаза)
Ребята… культивируйте траву…
(Россия делает глоток из графина)
Великобритания
:
По существу: Ирландия — дебилы.
Германия:
Простите, где находятся Курилы?
Греция:
Не помню точно… К северу от Крита.
США:
Достаточно. Дискуссия закрыта.
Признаюсь честно: я обескуражен,
Ведь этот день… он был настолько важен…
Задача оказалась нелегка,
Нам выход не найти из тупика,
Друг перед другом бисер только мечем.
Тут думать больше нечего. И нечем.
Мы всех уже участниц опросили?
Испания
: (смотрит в протокол)
Почти. За исключением России.
США:
Ну что ж, окей… пусть скажет пару слов.
Полезет драться — отзовём послов.
Все взгляды устремляются в сторону пустого графина.
Россия:
(громко отрыгнув)
Один ближневосточный идиот…
Сказал, что всё когда-нибудь пройдёт…
Израиль:
(злобно сжимает кулачки)
Минуточку… Прошу без оскорблений!
Что значит — идиот?
Россия:
Да уж не гений…
Ведь с нами был тогда он незнаком,
И ляпнул, не подумав, языком…
Проходят вши, ангины, стресс и роды,
Убийцы, олигархи, нищеброды,
Бандиты, экстрасенсы, колдуны…
Пройти бесследно в будущем должны
Все войны, революции и стачки,
Мытарства от получки до заначки…
Но есть одна такая ерунда,
Что не пройдёт нигде и никогда,
Она рулит и движет этим миром,
Любым министром, мэром и банкиром,
Её природа не объяснена,
У нас зовётся глупостью она…
И как бы с нею нИ были вы жёстки,
По вам всегда ползут её отростки…
Вот в чём причина всех насущных бед,
И не влияет ни менталитет,
Ни кожи цвет, ни даже форма носа
На верное решение вопроса.
Тем более, что шибко длинный нос-
Он никому удачи не принёс…
Израиль злобно сжимает кулачки
Италия:
Бессмысленный набор цветастых фраз!
Украина: (России)
Шановный, дэ квытанции за газ?
США:
Допустим, мы — глупы, а вы — умны.
Зачем же пьёт, позвольте, полстраны?
Графин вон целый выжрали до дна…
Россия:
(громко отрыгнув)
Нам так яснее истина видна.
А раз уж мы касаемся морали —
Вы на мораль ещё сильней насрали,
Когда, благодаря In God We Trust`ам,
Венчаться разрешили педерастам.
Беларусь:
Я понял так, што кризяс — он в душе…
Не ясно только, есць ли он вабше?
Адзин сказал, што есць, другой — што нет…
Россия
: (Беларуси)
Зайдёшь ко мне попозже в кабинет.
(встаёт и направляется к выходу)
В пизду вас всех. Живите, как и жили.
Вы этот кризис явно заслужили…
(хлопает дверью)
Голландия:
(приоткрывает глаза)
А кто сейчас так громко говорил?
Израиль
: (кладёт руку на плечо Японии)
Глазастый, не видать тебе Курил…

[Реновод]

"В годовщину смерти отца я всегда прихожу туда, на Новодевичье…
Под тяжестью плит из гранита, лабрадора, мрамора и в строгой и торжественной сени туй и елей лежат те, которые творили историю! Сколько известных лиц! Святые и грешники, негодяи и светлые гении – всех помирила земля! Городской шум и зной здесь как будто приглушены…

Внимание моё привлекла странная троица. Весьма колоритная. Две девчонки, лет по двадцати, с ногами «от зубов», в юбках, больше напоминающих пояса и в боевой раскраске вождей апачей. Их спутник – папик из «новых нерусских», маленький сытый смуглый кот с изрядной плешью в черных волосах, внушительным пузом, в шикарном костюме, с «барсеткой» из дорогой кожи и мобилой последней модели. Отними у него весь этот антураж – получится типичный представитель торгового люда с рынка.

Девицы вели себя развязно, хихикали, читая надписи на плитах, веселились на всю катушку. Возле памятника Ельцина одна из них достала фотоаппарат, а другая в эротической позе возлегла на смальтовые волны российского триколора. Её подруга начала щелкать цифровиком, глупо хихикая. Меня, хоть и недолюбливаю этого «деятеля», передёрнуло. Жена, почувствовав, что я накаляюсь, схватила меня за рукав и потянула за собой:
- Фёдор, не надо, не связывайся!!!
Троица не обратила на нас внимания и пошла дальше. Мы с супругой сделали несколько кругов между могильными участками.

Внезапно мы увидели тех же персонажей у могилы Никулина, на противоположном конце соседнего участка. Та же самая девица кокетливо присела на патинированное бронзовое колено грустно курящего Великого Артиста. Тут уже я не выдержал!
Подойдя к спокойно взирающему на забавы своих пассий «папику», я рявкнул ему в лицо:
- Слушай, мужик, убери своих шалав отсюда!
- Ти чиво??? – искренне возмутился «хозяин жизни», пытаясь оттолкнуть меня барсеткой.
В мои пятьдесят с хвостиком силушкой Бог не обидел, поэтому взял урода за лацканы его «лапсердака» «от кутюр», приподнял его сантиметров на тридцать от земли, так что он задрыгал недлинными ножками, и негромко, но убедительно заявил ему:
- Слушай сюда, сЦуко! Это место святое, люди сюда помянуть усопших приходят, а вы… Убирайся отсюда немедленно, животное, а то тебя здесь же с твоими шалавами закопаю, бесплатно причём!
После этого поставил «пончика» на землю. Тот испуганно попятился, потерял равновесие и, словно подтверждая известные строки Маяковского, тоже, кстати, нашедшего последний приют в земле этого погоста: «Хочешь убедиться, что земля поката? Сядь на собственные ягодицы и катись!», проехался добрых полметра на собственном седалище, после чего, что-то буркнув девицам, ретировался.

Жена попилила меня за инцидент, после чего мы спокойно прошли на могилу отца, тихо посидели, помянули, протёрли позолоченные буквы на плите с надписью «Герой Советского Союза»… Уже на выходе с кладбища я увидел знакомого «нувориша», который что-то втолковывал охраннику, прикрывая барсеткой разодранные на заднице брюки. Охранник решительно подошёл к нам:
- Гражданин, почему порядок нарушаете? Вон тот мужчина жалуется на вас, что вы его избили, хочет в милицию заявление писать!
- Что? И эта шваль будет мне грозить? Да я сам на него заявление в прокуратуру напишу, что имел место факт надругательства над могилами! Да и вас начальство по головке не погладит, узнав, что шалашовки безнаказанно на могилах кувыркаются! – и рассказал ему, при каких обстоятельствах произошло наше, с позволения сказать, «знакомство». Лицо охранника вытянулось. Довершило дело предъявление одного документа с непонятной для многих записью: «198..-198.. г.г. Участник боевых действий в составе ОКСВ в ДРА…».
Охранник, снова изменился в лице:
- Да как же так? Я же сам был там в это же время, взводом командовал!!! Подожди!

Он решительно направился в сторону моего «противника», взял его за шиворот и, не обращая внимания на возмущённые вопли: «Я жалюватся буду!», дал хорошего пендаля в уже пострадавший зад. Мужичок испуганно затрусил к чёрному «Мерседесу», нелепо подкидывая ободранный «задний мост»…
- Слушай, ты бы помягче с ним! Уволят ведь нахрен!
- А, плевать! Не страшно! Найду себе работу! Не впервой! Ну, бывай, старшой!
- Бывай!

И мы зашагали по направлению к метро «Спортивная»…"
© КотНаТрёхЛапах aka Штурм